— До обеда куски собирает, после обеда до сумерек сидит дома, а вечером куда-то мотается, — уверенно ответил Крюков, положившись на информацию милиционера.
— Ясно! — решительно произнес заведующий оперативным отделом. — Выписывайте ордер и завтра рано утром — к Заволжскому. С обыском. Да только по всей форме, по закону, с понятыми и постовым милиционером, — предупредил он.
Заволжского застали за утренней трапезой. Он не удивился ни нежданным гостям, ни предъявленному ордеру на обыск. Заправив болтавшийся правый рукав в карман широкой вельветовой толстовки, он сел в углу на колченогую табуретку под охраной постового милиционера, равнодушно буркнул:
— Ищите, да не обрящете!
В маленьком ветхом домишке была одна комната, крохотная кухня с кирпичной плитой и просторный темный чулан, приспособленный под дровник. Еще был обнесенный покосившимся заборчиком дворик без каких-либо построек. Лишь под окнами, выходящими во двор, росло несколько широко раскинувших свои ветви старых кустов сирени.
В убогой мебели, под пожелтевшими обоями, в сыром подполье ничего не было. Простукав и поковыряв стены подполья, Крюков, перепачканный глиной, вылез с выражением нескрываемого разочарования. Трое понятых, проявивших в первые минуты живое любопытство к обыску у нищего, стояли с поскучневшими лицами и переминались у порога с ноги на ногу. Рахлин молча сидел за столом перед чистым листом бумаги — в протокол писать было нечего.
Оставался чулан. Крюков потребовал ключ. Хозяин молча указал на стену. Чекист снял ключ и открыл ржавый замок. Зажег фонарь и осветил чулан. Весь от пола до потолка он был заложен аккуратными поленницами сухих дров. Пригласив в помощь понятых, Крюков яростно принялся выбрасывать дрова во двор. Их было несколько возов. Чекист понимал, что, если ничего не обнаружит, все выброшенные дрова придется сложить в чулан. Но он твердо решил выбросить все, до последнего полена, и простукать каждую доску, которыми обшит чулан.
С последней поленницы свешивалась рогожа. Чекист сдернул ее, и перед ним открылись три мешка с мукой, аккуратно положенных друг на друга. Понятые ахнули. Вчетвером перетащили мешки в комнату. Увидев их, Заволжский побледнел и нервно задвигал желваками. Рахлин тут же начал допрос и удовлетворенно склонился над протоколом.
Обшивка в чулане отдавала глухим звуком. Крюков нашел топор и начал отдирать доски. Стена оказалась двойной. Из нее вынули еще четыре мешка — три с пшеницей и один с рожью.
Вскрыли пол, извлекли какой-то длинный и тяжелый сверток. Развернули его в комнате, и перед застывшим, словно в параличе, «нищим» тускло блеснули заботливо смазанные ружейным маслом винтовка, шашка и куча патронов. Заволжский, крякнув, машинально высвободил из-под пиджака «отсутствующую» правую руку и лихорадочно принялся свертывать цигарку.
— Давно бы так, — ехидно заметил Крюков, стирая со лба пот. — А то — «убогий, увечный». Бандит ты, спекулянт и сволочь...
Рахлин бросил осуждающий взгляд на Крюкова. Он не терпел невоздержанности. Крюков осекся и нахмурился.
— Но это еще не все! — пообещал он и увлек оживших понятых во двор. Крюков был уверен, что и тут что-нибудь есть.
Часа три ковыряли ломами землю, прощупывая двор шаг за шагом. Между кустами сирени в трех местах земля показалась мягкой. Ударили ломы, зазвенели лопаты. Рядом под охраной милиционера стоял хозяин, трясясь не то от холода, не то от страха перед неотвратимостью суровой кары.
Кусты сирени скрывали три обширных тайника. Один из понятых сбегал за работниками губсовнархоза. Они приехали на трех подводах. До позднего вечера чекисты и понятые извлекали из ям, таскали и перевозили сокровища, утаенные толстомордым «нищим». Работники совнархоза аккуратно приняли под расписку муку, зерно, 117 ящиков гвоздей, 56 кип кровельного и 22 тюка обручного железа. Всего на 370 тысяч рублей по твердым ценам. Когда все это вывозили со двора, у ворот стояла негодующая толпа и с проклятиями, потрясая кулаками, требовала немедленной расправы с мнимым «нищим», оказавшимся крупным грабителем и спекулянтом.
Покидая свое гнездо, Заволжский, сгорбившись, жался к конвоировавшим его милиционерам, словно искал у них защиты от справедливой ярости людей, милосердием которых нагло пользовался.
...В окошечко просунулась холеная рука с золотым кольцом на безымянном пальце и положила на стол исписанный лист бумаги. Вслед за этим за окошечком просительно проворковал приятный баритон:
— Барышня, будьте любезны, не откажите выправить новый документик.
Младший милиционер Татьяна Федорова с неприязнью посмотрела в окошечко — она не любила старорежимного обращения к себе «барышня» — и увидела сладкую улыбку на лице статного гражданина в черном пальто с меховым воротником «шалькой» и в каракулевой круглой шапочке. Потом пробежала поданную им бумажку. Это было заявление с просьбой выдать паспортную книжку взамен утерянного старого паспорта. На заявлении стояла резолюция исполняющего обязанности начальника отделения милиции Карла Николаевича Понуркевича:
«Выправить новый паспорт».
— Я вам не «барышня», а товарищ младший милиционер, — сердито поправила Федорова обладателя каракулевой шапки и протянула ему анкету. — Заполните и приходите через два дня.
Гражданин с анкетой сел за стол и старательно заполнил все графы. В графе «возраст» он жирно вывел «50 лет».
Спустя несколько дней гражданин в каракулевой шапочке стоял перед столом делопроизводителя в Царицынской губернской комиссии по борьбе с трудовым дезертирством и, протягивая новенькую паспортную книжку с вложенной в нее повесткой о трудовой мобилизации, скороговоркой подобострастно доказывал:
— Повесточку мне, извольте посмотреть, по ошибочке выписали. Пятьдесят мне стукнуло еще на троицу. Стало быть, я не подпадаю под закон о трудовой мобилизации. Там, если помните, сказано: «...привлечь к обязательной трудповинности граждан в возрасте до 50 лет исключительно». А мне, извольте заглянуть в документик, — 50 лет. Покорнейше прошу выдать справочку об освобождении меня от трудмобилизации по преклонности лет.
Делопроизводитель посмотрел на розовое, пышущее здоровьем лицо просителя, поморщился и положил перед собой списки граждан Царицына, подлежащих трудовой мобилизации.
— Фамилия? — коротко спросил он.
Гражданин угодливо перегнулся.
— Мошкин, Григорий Иванович. На «мэ» ищите.
Делопроизводитель отыскал в списке Мошкина Г. И.
Против его фамилии в графе «возраст» стояло «45 лет». Делопроизводитель с недоумением посмотрел на паспорт, на розовощекую личность в каракулевой шапке, на запись в списке.
— Сюда, позвольте заметить, — гражданин Мошкин указал на списки, — досадная описочка вкралась...
Делопроизводитель вздохнул и выписал «отставное свидетельство».
Царицынский Совет решил мобилизовать, привлечь к труду паразитические элементы, заставить их принять участие в восстановлении разрушенного войной хозяйства и предприятий города.
Но бывший владелец крупной пекарни Мошкин получил законное освобождение от трудповинности.
Когда он откланялся, делопроизводитель, которого не оставляли сомнения насчет возраста Мошкина, прошел в кабинет председателя губернской комиссии по борьбе с трудовым дезертирством Трушева и рассказал ему о своих сомнениях. Отпустив его, Трушев позвонил Карлу Каспаровичу Поге, недавно назначенному председателем губЧК.
— Может, и не стоило беспокоить вас из-за этого Мошкина, — сказал он в заключение. — Но не скрывается ли за этим недоразумением что-нибудь другое?
