предупрежденный отрядом, заупрямился и жезла не дал.
«Что ж, придется ехать без путевки», — решил Синюков. И вовремя. По путям бежал петренковский штабист с выросшим вдвое против прежнего отрядом солдат, которые размахивали карабинами и орали:
— Братва, в ружье!
Заскочив в кабину машиниста, Синюков крикнул:
— Трогай!
Машинист понимающе кивнул. Бронепоезд рванул с места и, набирая скорость, выехал из опасной зоны.
8
В эту ночь Яков Ерман не уходил из Совета. До полуночи он шагал по погруженному в полумрак кабинету, освещенному крохотной настольной лампой, и напряженно прислушивался. Временами ему чудились далеко за рекой Царицей пулеметные очереди. Он с надеждой посматривал на телефонный аппарат, ожидая тревожного звонка. Но звонка не было.
Город спал спокойно.
После полуночи, приткнувшись на диване, забылся и Яков Ерман.
...В 8 часов утра председателя исполкома разбудил легкий толчок в плечо. Он открыл глаза.
Павел Алексеевич смотрел на Ермана воспаленными после бессонной ночи глазами и широко улыбался.
Ерман сел.
— Ну, как?
— Все в порядке, товарищ Ерман.
Синюков присел на диван рядом и рассказал, как прошла ночная операция.
...Всего, таким образом, захвачено: русских карабинов — вагон, пулеметов «максим» и «кольта» — свыше шестидесяти, кроме того, шесть орудий, патроны, снаряды, гранаты, лошади, фаэтоны, два вагона обмундирования и столько же всякого награбленного барахла — ковров, перин, одеял, самоваров.
— Итак, выходит, отряд анархистов обезоружен?
— Да. Если кое у кого и осталось по винтовке, то угрозы Царицыну, я думаю, это уже не представляет.
— Ну, молодец! — восхищенно проговорил Ерман. — Или хитрый ты, или отчаянный, или везет тебе — просто не знаю!
— А хитрым и отчаянным всегда везет, Яков Зельманович! — смеется Синюков. — Тем паче, если таких отчаянных целый батальон!
— Орлы, орлы! Ничего не скажешь... Только без хвастовства! Потери есть?
— Если не считать ночи, потерянной для сна, — нету!
Теперь уже Ерман смеется:
— Намек ясен! Можешь отдыхать до пяти часов. В пять — заседание штаба обороны.
Но прилечь Синюкову так и не удалось. То и дело в штаб являлись разоруженные утром анархисты. Смиренно (куда только девалась их воинственная удаль!) просили разрешение на беспрепятственный выезд «домой». Получив удостоверение о «демобилизации», одни уходили молча, другие высказывались напоследок:
— Слыхали мы про вас, но не верили, что такую братву разоружить можно. Это не город, а черт знает что — всех подряд чистит... Нас-то вы объегорили — ладно, а вот скоро подъедут другие, они вам, братишки, покажут!..
Однако раньше других показал свои немирные намерения Петренко. Он давно распространял слухи в народе, что-де, мол, в Царицынском Совете засели кадеты, а в штабе обороны дела и того плоше: прежние офицерики в погонах и кокардах на самом там видном месте, а что до Минина — то ведет он дружбу с длинновласыми попами-расстригами!.. И вот навести порядок, мол, призван он, Петренко.
12 мая, едва рассеялся утренний туман, взбунтовавшийся отряд Петренко произвел первый орудийный залп, нацеленный в самое сердце Царицына — его Совет...
Снова Павлу Синюкову пришлось вести диалог с бесшабашным Петренко, теперь уже на грозном языке пушек. И еще одна угроза Царицыну была ликвидирована. Взбунтовавшийся отряд разбит, а сам Петренко схвачен (нагнали его у самой Карповки) и под конвоем отправлен в Москву.
9
Город еще переживал последние события, когда в Царицынский Совет прибыла делегация калмыков и поведала о разбое, творимом в калмыцких степях бандитствующими шайками — по всей видимости, остатками рассеянных под Царицыном анархистских и прочих «самостийных» отрядов и групп.
— Совсем покой не давал, все забирал, скот угонял, жена угонял, ничего не признавал! — жаловались делегаты.
И решено тогда было направить в степи сотню кавалерии 1-го революционного батальона имени Совдепа. Две недели кряду гонялся за бандами возглавивший экспедицию помощник Синюкова, тоже царицынский рабочий, Петр Макеев, «молчун», как в шутку называли его товарищи, подтрунивая над его крайней скупостью на слово.
К концу мая, обросший, пропахший насквозь пылью, вернулся Петр Макеев и доложил, что за чем посылали его отряд — выполнено. Хорошо ли, плохо — распространяться о том не стал, рассуждая так, что не дело оценку давать самому себе. Пусть, мол, калмыки говорят, была ли со стороны его какая заслуга.
И дня через три калмыки действительно появились у здания Совета, пригнали табун отборных коней — подарок макеевскому отряду.
Но были и горькие, черные минуты в жизни батальона... Однажды, когда особо стали наседать белоказаки под Царицыном, пришел приказ бросить в прорыв одну из лучших рот батальона. Возле Кривой Музги, в первом же бою, пришлось ей принять на себя всю тяжесть вражьего удара... Погибла полностью рота...
Страшную весть эту принес бывший матрос, чудом уцелевший в той жестокой сече, весь в крови, с вытекшим глазом, со вспухшей, словно вывернутой, сабельной раной возле плеча.
С трудом вытянул он из-за пазухи порубленное, простреленное ротное знамя, передал Синюкову и, колыхнувшись, рухнул без чувств на пол...
Так в боях и походах, в тревогах и мечтах о счастливом грядущем проходил восемнадцатый год...
Ерзовка, Пичуга, Дубовка, Горный Балыклей, Александровка — станицы и села, как вехи, на нелегком пути батальона, который и восстанавливал, и утверждал новую власть. А зимой ушел батальон на Царицынский фронт.
Разбросала людей война. Кто погиб, а чей след затерялся в буче сражений... Но когда много позже случалось Синюкову узнавать вдруг в каком-нибудь уездном непреклонном милицейском начальнике бывшего бойца батальона, сердце его озарялось жгучей и светлой радостью: добрая закалка годилась и теперь.
