более пятидесяти солдат и офицеров получили ранения, контузии и ожоги. Поднятый ими мятеж уже привел к многочисленным жертвам, как утром в Петергофе, так и здесь, в Ораниенбауме, вечером.
Но понесенные потери не запугали, а только сильнее раззадорили гвардейцев, и они решились предпринять штурм Большого дворца и голштинских казарм, стоявших вне цитадели.
Отчаянная атака четырех рот семеновцев не заладилась с самого начала — засевшие в двухэтажном здании дворцового комплекса две роты моряков и голштинцев встретили штурмующих плотным ружейным огнем.
Гвардейцы смешались и, потеряв два десятка солдат, отступили в парк и из-за деревьев начали перестрелку. Через час в здании не осталось ни одного целого окна…
Второй колонне из трех рот измайловцев повезло еще меньше — она не смогла дойти до казарм всего полсотни метров и попала под картечь двух хорошо замаскированных морских орудий.
Отчаянные призывы и личный пример некоторых отважных офицеров полка предотвратили повальное бегство солдат. Но когда гвардейцы увидели, что моряки, примкнув штыки и багинеты, пошли в решительную контратаку и за считаные минуты перекололи и перестреляли с полсотни мятежников, истрепанные нервы у семеновцев не выдержали, и они всем скопом ударились в паническое бегство…
Григорий Орлов только выругался, в последний раз посмотрев на Петерштадт. Основная масса войск гвардии уходила прочь от земляной твердыни, на позициях осталось лишь два батальона преображенцев, на треть гарнизонной пехотой разбавленные — солдаты косили испуганными глазами, как зайцы, а была бы у них хоть малая возможность, так порскнули бы в разные стороны.
И ничего тут не поделаешь — далеки были для обычных армейцев гвардейские заморочки с мятежом и новой присягой, да и не рвались они против своего императора воевать.
Уходила по тракту лейб-гвардия, только напрасно более сотни бойцов и пушку потеряв. А еще хуже было то, что гвардейская артиллерия наполовину утратила свою мощь — теперь для генеральной баталии у нее остались только упряжные зарядные ящики, по одному на две пушки, а в каждом лишь по сотне выстрелов…
— Данилов, — нащупав мысль, Петр подозвал старшину, — три десятка трупов конногвардейцев не хорони тут, а с тушами лошадей раскидайте как можно живописней, и так сделайте, чтоб все подумать смогли, что свои же их вырубили и постреляли. Поэтому мертвецов тщательно отберите, чтобы ран от пик и дротиков на них не было…
«А ведь может выгореть эта задумка. Может. У них расчет точен — был трехкратный перевес, как в пехоте, так и в коннице. Видать, в Петергофе многих опросили и подсчет сил у Гудовича сделали правильный.
Но теперь-то пехоты у нас лишь вдвое меньше против их трех батальонов, а конницы, с приходом казаков Данилова, даже чуть больше, чем лейб-кирасиров. И это без учета войск генерала Ливена и воронежцев Измайлова — с ними у нас двукратный перевес в пехоте. Возможно, кавалерии у нас еще прибавится к вечеру, и значительно. Недаром два эскадрона сербских гусаров у них уже пропали. Ведь эти два эскадрона превращаются, по существу, в четыре — два убыло у них, а два прибыло у нас… Надо только хитрость какую придумать, чтобы воинство гвардейское чуть задержать, а князюшку Трубецкого обмануть, пусть на ночевку встанут, а утром опять нас преследовать начнут и на свою задницу новых приключений найдут…»
Петр вздохнул, снова подозвал к себе Данилова и тщательно растолковал казаку свои планы как на сегодня, так и на завтрашний день.
Подъехавшего флигель-адъютанта Рейстера после продолжительного инструктажа и необходимых пояснений посадили писать необходимые приказы — Петр диктовал и так ожесточенно черкал пером свою подпись на поднесенных листах бумаги, что чернила во все стороны летели.
Несколько адъютантов и полдюжины донцов, не щадя своих коней, по тракту вперед нарочными поскакали, дело царское вершить. Петр задумчиво посмотрел им вслед и осторожно стал спускаться с пригорка, выбирая пригодные для своих ступней места…
Звучный мат и хриплые стоны сотрясли воздух — все остолбенели. Император катался на склоне, орал от боли, держался за окровавленную ногу и изощренно изрыгал кружевную брань. Казаки и голштинцы немедленно бросились на помощь, с нескрываемой тревогой прижали царя к земле.
А дело было хуже некуда — император подвернул ногу, скатился по склону, как-то ухитрился выронить шпагу, острым клинком которой сильно порезал себе бедро и, хорошо ударившись головой о дерево, разодрал, в который уже раз, свой лоб в кровь.
На Данилова и Рейстера смотреть было жутко — увидев лицо императора в крови, они разом стали белей январского снега.
Петра казаки бережно усадили на расстеленную попону и в растерянности остановились. И тут же Данилов во всю мочь легких заорал: «Хмыля сюда быстрее!»
Не прошло и минуты, как к Петру подбежал пожилой казак с холщовым свертком в руках. И еще через пять минут Петр понял, что попал в руки опытного лекаря, а по совместительству, как водится, коновала.
Первым делом казак достал банку с какой-то лечебной коричневой мазью, причем миазмы общественных туалетов были благоуханием в сравнении с этим врачебным эликсиром. Содранный лоб и рана на бедре были щедро измазаны этой гадостью и забинтованы чистыми холстинами.
На этом Хмыль не успокоился и заново обработал все утренние царапины на царственном теле, везде наложив свою мазь, удовлетворенно хмыкнул:
— Почти зажило все, как на со… хм, батюшка, хотел сказать, крепки вы, аки дуб! — И туго перевязал.
Петр чувствовал, как к горлу остро подступила нехорошая тошнота, и про себя решил, что работать ассенизатором, чистя выгребные ямы, не так уж плохо. Вполне приличная профессия…
Потом с императорских ног осторожно стянули запыленные ботфорты и окончательно сдернули штанишки. Бородатый казак тут же отполоскал их в ручье, смывая кровь, и набросил на кусты — сушиться. Петра удивило, что станичник занялся постирушкой по собственной инициативе, не получив от своего командира на то приказа.
А вот с ногой было плоховато — лодыжка опухла и жутко болела. Хмыль хмыкнул в густые усы и неожиданно резко дернул ногу. Петр взвыл, он никак не ожидал такой подляны. И тут же высказал лекарю все, что про него думает, а также про такие вот нехорошие действия.
И долго он выговаривал, собирая всевозможные эпитеты и аргументы, перемежая их скупыми мужскими стонами и скрежетом зубовным, но вовремя сумел остановиться.
Вид казаков, которые с упоением слушали его тирады, при этом морща лбы для лучшего запоминания полюбившихся им перлов, не сразу, но насторожил императора, который внезапно осознал, что подает своим подчиненным самый дурной пример. А еще удивился тому, что нога перестала надрывно болеть.
— Это вывих, царь-батюшка, я только ножку тебе вправил, — ласково пояснил коновал и улыбнулся щербатой пастью, — сейчас мазью натру, полегчает, а потом горячую распарку сделаю из трав донских и отрубей. У лошадок за два дня любая опухоль спадает, а у тебя, государь-батюшка, уже утром все хорошо будет, проверено.
Петр перехватил очумелый взгляд Данилова, тот делал Хмылю страшные гримасы и для лучшего понимания даже постучал кулаком по голове. Смысл сигнализации был понятен: «Ты что это, сукин сын, царя то с собакой, то с лошадью сравниваешь!»
Чтобы унять боль и снять стресс, Петр потребовал у адъютанта водки. Водка появилась мгновенно, и царю налили объемную, грамм на двести, чарку, более похожую на чашку.
Однако шибало от нее не сивухой, а чем-то полынным и сладким. Петр, скосив взгляд в сторону, быстро перекрестил чарку: «Изыди, сатана, останься чистый дух!» — казаки хитро прищурились, развесив уши и боясь пропустить хоть слово, — и залпом, в два мощных глотка, одолел теплую водку.
«Слабовата, градусов тридцать, скорее всего настойка на водочной основе», — констатировал он и закусил кусочком копченого сала, который ему подал Данилов.
Закуска Петру понравилась, и он потребовал повторения — новая чарка проскочила уже соколом, за
