открытых бальных туалетах, притом исключительно пожилые, недостатки бюстов возмещались искусным размещением наличного материала на каких?то полочках, которые я поневоле созерцал, будучи выше их ростом. Спины, покрытые прыщами, и припудренные пятна старческой экземы, острый запах пота, не заглушаемый никакими духами, — все это создавало атмосферу лисятника, а не дворца, наконец мне просто стало больно, так напирали со всех сторон. Градоначальник Грессер (погибший впоследствии от впрыскивания себе какой-то молодящей жижи) с искаженным злобой лицом заслонял своей фигурой заповедную дверь и тщетно призывал дам не тискаться. Но вот замер последний звук музыки. Грессер распахнул дверь и немедленно был отброшен в сторону потоком женских тел, стремящихся занять места за столиками».
«Не совсем так, но в этом же роде протекал и бал 19 января 1904 года», — пишет В. Обнинский. Вышеприведенный антураж, явно надуманный, понадобился незадачливому автору, пишущему «и бал», для контраста с печальным днем начала войны с Японией, в которой Россия потерпела позорное поражение.
Людям, владеющим текстом при чтении книги, нетрудно будет обнаружить ловкую подставку своего «я». Вначале автор ссылается на некоего бывшего гвардейского офицера, затем через того же офицера — на графа Келлера, видно, большого мастера на анекдоты; а в описании «конца придворного бала» автор незаметно подсовывает себя. Для пущей достоверности. При этом делает вид, что остался незамеченным. Мол, это не я, и хата не моя. Но его выдает характер рассказчика, его привычка совать свой нос, худа не следует. За пазуху дамам, у которых «полочки» для «размещения наличного материала». Которые он «поневоле созерцал, будучи выше ростом». Не постыдился щелкопер!
В общем, сочинение господина В. Обнинского основано даже не на слухах, а на анекдотах и на том «чего изволите», господа издатели — злопыхатели? А издатели — злоны-. хатели — это еврейская община. Злобствующие из?за «черты оседлости». «Кто был ничем», но поставившие себе цель «стать всем». А потому в сочинении В. Обнинского на каждой странице, в каждом абзаце и в каждой строчке «торчат уши». Стилистические, логические, исторические и даже языковые. «И бал».
Объективности ради надо сказать, что слухов в те времена, особенно про «житие августейших», было невпроворот. И часто они порождались самими августейшими. Ни при одном царе их не было столько, сколько при Николае Втором. От близких к истине до невероятных нелепиц. Господин Обнинский и его заказчики решили этим омерзительным опусом пополнить свод этих нелепиц.
Невольно просятся в противовес этим «писаниям» некоторые страницы из романов Льва Николаевича Толстого, знавшего не из вторых и третьих рук, а по собственному опыту и образу жизни степень культурности высшего света России. Которого трудно обвинить в подобострастном отношении к августейшим особам.
Вот описание великосветского бала времен Александра I из романа «Война и мир».
«Вдруг все зашевелилось, толпа заговорила, подвинулась, опять раздвинулась, и между двух расступившихся рядов, при звуках заигравшей музыки, вошел государь. За ним шли хозяин и хозяйка. Государь вошел быстро, кланяясь направо и налево, как бы стараясь скорее избавиться от этой первой минуты встречи. Музыка играла польский,
на музыку которого сочинили слова. Начинались они так: «Александр, Елизавета, восхищаете вы нас». Государь вошел в гостиную, толпа хлынула к дверям; несколько лиц с изменившимися выражениями поспешно прошли туда и назад. Толпа опять отхлынула от дверей гостиной, в которой показался государь, разговаривая с хозяйкой. Какой-то молодой человек с растерянным видом наступал на дам, прося их посторониться. Некоторые дамы с лицами, выражавшими совершенную забывчивость всех условий света, портя свои туалеты, теснились вперед. Мужчины стали подходить к дамам и строиться в пары польского. Все расступились, и государь, улыбаясь и не в такт ведя за руку хозяйку дома, вышел из дверей гостиной. За ним шли хозяин с М. А. Нарышкиной, потом посланники, министры, разные генералы, которых, не умолкая, называла Перонская. Больше половины дам имели кавалеров и шли или приготовились идти в польский».
Я с умыслом подобрал картину бала очень похожую на ту, которую представил нам господин В. Обнинский. Здесь и толпа, глазеющая на государя, и «дамы с лицами, выражавшими совершенную забывчивость всех условий света, портя свои туалеты, теснящиеся вперед», и польский, на музыку которого написаны слова восхищения государем и государыней, но… Здесь совершенно иные краски, другая подача. Идущая от честной благородной души, от большого русского сердца. Даже слишком восторженных дам, «забывших все условия света», он понимает своей чуткой душой художника, а не любителя пасквилей, истекающего желчью: «стадная жадность», «дикое стадо», «базар пошлости», «порыв троглодитских наклонностей», «спины, покрытые прыщами», «атмосфера лисятника» и так далее. Это надо было быть очень злобным человеком, чтобы на неполной странице выплеснуть такое количество отвратительнейших характеристик. Тут господин Обнинский превзошел самого себя. И вместо уничтожающей картины придворного бала дал невольно уничтожающую характеристику самому себе. Как злобствующему человеку и крайне необъективному автору.
Понимая всю пошлость и ложь изображенного, явный авторский перехлест, господин Обнинский в конце этого злопыхательского пассажа стремится, с явным опозданием, быть объективным и пытается изобразить хорошую мину при явно плохой игре, великодушно смягчая впечат ление, мол, не совсем так, «но в этом же роде протекал и бал 19 января 1904 года». То есть при Николае Втором.
Что ж, и тут мы обратимся к противоположному свидетельству того же графа Л. Н. Толстого из его романа «Анна Каренина».
«Бал только что начался, когда Кити с матерью входила в большую уставленную цветами и лакеями в пудре и красных кафтанах, залитую светом лестницу. Из зала несся стоящий в них равномерный, как в улье, шорох движения, и, пока они на площадке между деревьями оправляли перед зеркалом прически, из залы послышались осторожноотчетливые звуки скрипок оркестра, начавшего первый вальс. Штатский старичок, оправлявший свои седые височки у другого зеркала и изливавший от себя запах духов, столкнулся с ними на лестнице и посторонился, видимо, любуясь незнакомою ему Кити. Безбородый юноша, один из тех светских юношей, которых старый князь Щербацкий называл тютьками, в чрезвычайно открытом жилете, оправлял на ходу белый галстук, поклонился им и, пробежав мимо, вернулся, приглашая Кити на кадриль. Первая кадриль была уже отдана Вронскому, она должна была отдать этому юноше вторую. Военный, застегивая перчатку, сторонился у двери и, поглаживая усы, любовался на розовую Кити».
«И Корсунский завальсировал, умеряя шаг, прямо на толпу в левом углу зала… Лавируя между морем кружев, тюля и лент и не зацепив ни за перышко, повернул круто свою даму, так что открылись ее тонкие ножки в ажурных чулках, а шлейф разнесло опахалом и закрыло им колени Кривину. Корсунский поклонился, выпрямил открытую грудь и подал руку, чтобы провести ее до Анны Аркадьевны. Кити раскраснелась, сняла шлейф с колен Кривина и, закруженная немного, оглянулась, отыскивая Анну. Анна стояла, окруженная дамами и мужчинами, разговаривая. Анна была не в лиловом, как того непременно хотела Кити, но в черном, низко срезанном бархатном платье, открывавшем ее точеные, как из старой слоновой кости, полные плечи и грудь и округлые руки с тонкою крошечною кистью. Все платье было обшито венецианским гипюром. На голове у нее в черных волосах, своих, без примеси, была маленькая гирлянда анютиных глазок и такая же на черной ленте пояса между белыми кружевами. Прическа ее была незаметна. Заметны были только, украшая ее, эти своевольные короткие колечки курчавых волос, всегда выбивавшихся на затылке и висках. На точеной крепкой шее была нитка жемчуга».
Это написал человек, который хорошо знал придворный Свет, не закомплексованный несбыточной мечтой попасть в придворные шаркуны. Который никогда не пресмыкался перед троном и августейшими особами, который за вольнодумство был отлучен от церкви. Его никак не обвинишь в желании подольститься к сильным мира сего. Он писал о том, что видел, что знал. С позиции нормального русского человека. И когда надо было изобразить некоторых представителей высшего русского общества в романе «Воскресение», где тесно переплетаются все «прелести» и низость отдельных представителей его, и даже социальных и бюрократических групп, он далек от облыжного очернительства. Нехлюдов — жертва обстоятельств, увлеченности, но не патологического бескультурья, каким обмазано все русское высшее общество у господина Обнинского. Читая «Воскресение», то место, где приводятся омерзительные картины — воспоминания поверенных присяжных на суде Кати Масловой, в душе не возникает заданность автора очернить всю жизнь русского общества, хотя в них есть явный гротеск. Некая нарочитость,
