С утра он позвонил к нам и просил немедленно приехать. В столовой, куда он допускал только избранных, было много дам. В зале толпились просители. Кого здесь только не было! И студенты, и курсистки за пособиями, и священники, и светские дамы, и какие?то старухи, и военные аристократических полков, и монахи.
Он принимал просителей, вызывая их в кабинет. Но время от времени забегал к нам в столовую. Подойдет к одной, поцелует, обнимет, погладит по голове другую, даст поцеловать руку третьей. Побежит к телефону, поговорит. Потом снова на прием. Дамы охали и ахали, жалели его: «Как трудится отец, сколько сил отдает он людям…»
…Около часу приехала фрейлина В — а (Вырубова. — В. Р.), с большим портфелем. Все домашние обращались с ней очень фамильярно и называли ее «Аннушкой». Она сейчас же прошла в приемную, вернулась с папкой прошений, которые, наскоро просмотрев, сунула в портфель.
Распутин торопливо выбежал и, бросившись на стул, стал отирать пот со лба.
— Силушки нет, замучился, — жаловался он. — Народу?то, народу сколько привалило. С утра принимаю, а все прибывает.
В — ва (Вырубова. — В. Р.) подошла к нему, начала его целовать и успокаивать:
— Я помогу тебе, отец. Часть просителей сама приму. С иными я и без тебя покончу.
Они вместе отправились в приемную. Через некоторое время он вернулся со словами:
— Теперь Аннушка будет принимать, а я отдохну… Что с тобой, Франтик, ты такая печальная, что у тебя на душе? — он взял меня за руку и повел в спальню. Это была узкая комната, просто меблированная, с железной кроватью. Я сделала знак Леле, чтоб она пошла за мной.
— Успокой Леночку (Джанумову. — В. Р.), отец, — сказала она. — Подумай, какое у нее горе, у нее племянница умирает.
Я все ему рассказала, что в Киеве умирает безнадежно больная моя племянница Алиса, и прибавила, что сегодня же должна уехать. Тут произошло что?то странное. Он взял меня за руку. Лицо у него изменилось, стало, как у мертвеца, желтое, восковое и неподвижное до ужаса. Глаза закатились совсем, видны были только одни белки. Он резко рванул меня за руки и сказал глухо:
— Она не умрет, она не умрет, она не умрет.
Потом выпустил руки, лицо приняло прежнюю окраску. И продолжал начатый разговор, как будто ничего не было. Мы с Лелей удивленно переглянулись. Нам стало не по себе…
…Я собиралась вечером выехать в Киев, но получила телеграмму: «Алисе лучше, температура упала». Я решила остаться на день.
Вечером к нам приехал Распуган. Очевидно, Леля притягивает его, как магнит. Он отказался от какого?то обещанного ужина и очутился у нас. У нас произошел с ним любопытный разговор, по поводу которого я опять не знаю, что думать.
Я показала ему телеграмму.
— Неужели это ты помог? — сказала я, хотя, конечно, этому не верила.
— Я же тебе сказал, что она будет здорова, — убежденно и серьезно ответил он.
— Ну сделай еще раз так, как тогда, может быть, она совсем поправится.
— Ах ты, дурочка, разве я могу это сделать? То было не от меня, а свыше. И опять это сделать нельзя. Но я же сказал, что она поправится, что же ты беспокоишься?
28 ноября.
Мы были у него вечером. Никого не было. Он велел всем говорить, что его нет дома. Когда мы поднимались к нему, я заметила у подъезда двух сыщиков.
— Отчего это всегда сыщики тебя сопровождают?
— А как же? Мало ли ворогов у меня. Я всем, как бельмо на глазу. Рады бы спровадить меня, да нет, шалишь, руки коротки.
— Тебя очень любят и берегут в Царском?
— Да, любят и он, и она. А он еще больше любит. Как же не любить и не беречь? Если же не будет меня, не будет и их, не будет Рассей, — мы переглянулись с Лелей. Я мысленно возмутилась его неслыханной самоуверенностью. — Ты, Франтик, думаешь, зазнался я? Знаю я хорошо твои мысли. Нет, Дусенька, я знаю, что говорю. Как сказал, так и будет.
Невольно смутилась я. Меня всегда изумляет его проницательность. Он часто угадывает мои мысли и говорит, что я думаю.
Нюра позвала к телефону, говорит, из Царского. Он подходит.
— Что, Алеша не спит? Ушко болит? Давайте его к телефону.
Жест в нашу сторону, чтобы мы молчали.
— Ты что, Алешенька, полуночничаешь? Болит? Ничего не болит. Иди сейчас, ложись. Ушко не болит. Не болит, говорю тебе. Спи, спи сейчас. Спи, говорю тебе. Слышишь? Спи.
Через пятнадцать минут опять позвонили. У Алеши ухо не болит. Он спокойно заснул.
— Как это он заснул?
— Отчего же не заснуть? Я сказал, чтобы спал.
— У него же ухо болело.
— А я же сказал, что не болит.
Он говорил со спокойной уверенностью, как будто иначе и быть не могло…
7 декабря.
…Из Киева приходят письма. Алиса поправляется, к удивлению всех врачей. Сестра считает это каким?то чудом…
…С каждым днем он все больше увлекается ею (Лелей.
— В. Р.) и делается все настойчивее. Каждый вечер он приезжает к нам. Говорит постоянно о любви. Начинает о любви человеческой, любви радости, любви благодати.
— …Без любви я силы своей лишаюсь, и ты отнимаешь от меня мою силу. Дай мне миг любви, и сила моя прибудет и для дела твоего лучше будет…
— …Ну а как же мое дело? — спросила Леля, желая переменить разговор. — Ты все обещаешь, отец, да ничего не делаешь.
— А ты тоже ничего не делаешь по — моему, все хитришь. Дай мне миг любви, и твое дело пройдет без задоринки. Коли любви нет, силы моей нет и удачи. Так вот и с Франтиком было. Больно люблю ее, душой рад помочь, да не вышло без любви.
Он нахмурился и стал нервно ходить по комнате. Лицо стало хищное, глаза злые и горящие. Леля вышла в другую комнату.
— Есть у вас вино? — обратился он ко мне. — Я хочу выпить.
— Есть белое.
— Нет, ты знаешь, что я пью только мадеру. Знаешь, Франтик, поезжай ко мне. Скажи Дуне, она даст.
Было уже 12 часов ночи, сильный мороз. Я опешила.
— Если тебе нужна мадера, позвони лакею. Он пошлет посыльного и привезет. Но я по таким поручениям ездить не буду.
— А я тебе говорю, что ты поедешь. Если я тебя посылаю, ты должна идти.
Он в упор смотрел на меня глазами, в которых разгорались и прыгали огни бешенства. Я невольно отвела глаза и вне себя крикнула: «Ты не забывайся! Я не прислуга и таких твоих поручений исполнять не буду».
Леля, услыхав крик, вбежала в комнату.
— Что туг у вас? Ты, отец, кажется, обижаешь Леночку?
Он бегал по комнате с искаженным лицом. Глаза метали молнии. Но постепенно он подавил дикую вспышку. Подошел ко мне и неожиданно обнял меня.
— Не сердись, Франтик, я это нарочно, хотел испытать, любишь ли ты меня. Кабы меня любила, ты бы меня послушалась. Пошла бы и в снег, и в полночь. Мои питерские барыньки не отказались бы. Каждая пошла бы с радостью. А ты, видно, не любишь.
