адъютанта попросил сесть на другого. Как я поняла, он хотел поговорить со мною наедине.
— Я тебя обижал в Питере, — заговорил он. — Ты меня прости. Худо я с тобой говорил. Ведь я простой мужик, у меня что на сердце, то и на языке, — снял шапку. Ветер развевал во все стороны его волосы. Перекрестился. — Накажи меня Господь, если ты когда?нибудь услышишь от меня хоть одно худое слово. Ты лучше всех, ты бесхитростная. Простячок мой. Проси, чего хочешь, я все могу сделать.
Мне не хотелось говорить о деле. Знала, опять начнется канитель.
— Может, денег хочешь? Хочешь миллион? Скоро у меня выйдет одно большое дело. Я получу шибко много денег.
— Что ты, отец, никаких мне твоих денег не надо.
— Ну как знаешь, а только я рад для тебя все сделать. Очень ты хороший, Франтик, душа с тобою отдыхает.
У генеральши уже ждали его два чиновника из градоначальства.
Он расцеловался со всеми, просил меня опять приехать, и мы расстались. Он поехал с чиновниками на вокзал.
Июнь 1922 г. Берлин.
Прошло 6 лет. И вот в мои руки снова попали листки моего дневника и карточка Распутина с его каракулями и его письма и телеграммы. Если бы не эти доказательства всего пережитого, я бы не поверила, что все это было. Я бы думала, что все это сон, который приснился мне. Как все это давно было, и какими невероятными кажутся эти страницы моей жизни. Ну вот я держу в руках пожелтевшие, исписанные листы, безграмотно исписанные, я вижу эти широко расставленные вкривь и вкось буквы: «Дорогому простячку, Франтику», — читаю я снова и слышу певучий голос с его растяжкой на «о». А вот и портрет, прекрасный, большой. Он был прислан мне с надписью: «Мило вдухе любящий врадосте во господе леночке Григорий».
(Здесь и везде в этой главе полностью сохранена грамматика «Дневника» Елены Джанумовой).
«В застегнутом армяке, который я видела столько раз, с его великолепной парчевой подкладкой. Со сложенными руками, суровый и сосредоточенный. Таким я видела его в последний раз.
Снова вонзаются в меня его светящиеся глаза. Да, все это было! Где теперь все его почитательницы? Куда развеяла их налетевшая буря? Как много пришлось после последней встречи с ним пережить. В декабре я узнала о его смерти. Как поразило это известие, хотя этого всегда можно было ожидать — так велика была ненависть, возбуждаемая им».
К этим записям Елены Джанумовой нечего добавить. Они, по — моему, красноречивее и честнее всех писаний о Распутине. Лишь два нюанса.
Переписывая строки из «Дневника» Джанумовой, я неоднократно испытывал странные чувства. Даже не чувства, скорее тончайшее состояние души, похожее на едва уловимое мерцание эйфории где?то в подсознании; на светлую причастность к прошлому, как бы витающему сейчас надо мной. Что это?..
Я еще и еще раз перечитываю написанное, чтобы еще и еще раз войти в это волшебное состояние, осознать его и дать ему какое?то толкование. И ничего не могу сказать, могу только повторить слова Джанумовой: «Дикая непосредственность. Наверно, через таких Бог общается с Человечеством». Воля и дух сильных мира сего, наверно, и впрямь не исчезают с их смертью, а продолжают жить среди нас и влиять на нас. Века и тысячелетия…
Обращает на себя внимание, что Джанумова ни словом не обмолвилась о Симановиче. Даже предположить трудно, что она ни разу с ним не столкнулась у Распутина. Ни слова о нем. В чем дело? Да потому что ни она, ни кто другой не знали о нем и не должны были знать. Так задумано было еврейской общиной изначально. Они не хотели бы быть причастными перед лицом общественности к Распутину и распутинщине. Но ничего в природе не бывает тайным, чтобы не стать в конце концов явным.
ГЛАВНЫЙ ПОСТУЛАТ В ДЕЙСТВИИ
«Что можно нам по отношению к другим, того нельзя другим по отношению к нам», — главный постулат иудейской морали.
При бегстве из Киева, во время еврейских погромов, Симанович видел из окна автомобиля десятки трупов «убитых во время богослужения евреев». Это факт. И факт страшный. И его, Симановича, можно понять, когда он оправдывает этим фактом все свои мерзкие действия, чтоб отомстить. Но при этом он, да и все евреи почему?то забывают, что еврейские погромы — это всего лишь эхо их собственного изобретения — кровавого праздника Пурим, дошедшего в наши времена из глубины веков.
Однако.
«Я решил, — пишет Арон Симанович в своей книге «Распутин и евреи», — всеми силами бороться за мою жизнь, жизнь моей семьи, моих родственников и за наше равноправие».
«Мною была создана обширная организация для собирания материалов о положении евреев во всех частях России. В последние голы, перед революцией, работа была закончена. Я не скупился в средствах. У меня были зарегистрированы все раввины, все еврейские политики, все купцы и даже еврейские студенты. Я был осведомлен не только о политическом положении и общественной жизни евреев, но знал многое из личной жизни видных еврейских деятелей. Этим я больше всего импонировал моим клиентам, когда они ко мне обращались. Обычно я вперед, знал. по какому делу они ко мне обращались, что производило еще большее впечатление. Ежедневно ко мне обращались евреи со всех концов России. Они ждали моей помощи и участия в самых разнообразных делах. Чтобы быть в состоянии им помочь, я налалил хорошие отношения со всеми соответствующими учреждениями и должен сказать, что не было в России учреждения, в котором я не мог провести мои дела.
(Подчеркнуто здесь и везде мной. — В. Р.).
Больше всего работы мне давала еврейская молодежь, — пишет дальше Симанович. — Известно, что евреи в российских высших учебных заведениях принимались с большим ограничением. Осилить эти ограничения стоило много труда и денег».
«Всем, кто ко мне обращался, я давал точные указания, к кому они должны были направиться и что предпринять. Но это было еще недостаточно. В большинстве случаев я должен был ходатайствовать лично. Для этой цели я обзавелся рекомендательными письмами Распугана к влиятельным лицам, известным петербургским профессорам, придворным дамам, духовным и т. д. Просьбы о принятии одного или нескольких евреев в высшие учебные заведения передавались нередко даже от имени императрицы.
Перед началом занятий меня ежегодно посещали целые вереницы молодых евреев, которые добивались приема в Петербургский университет или другие высшие учебные заведения. Я снабжал их письмами Распутина, водил к министрам и сообщал, что царица поддерживает эти просьбы. Обычно молодые люди тогда принимались, несмотря на установленную норму.
Я сам диктовал Распутину его письма, и они гласили примерно следующее: «Милый, дорогой министр, Мама (т. е. царица) желает, чтобы эти еврейские ученики учились на своей родине и чтобы им не приходилось ехать за границу, где они становятся революционерами. Они должны остаться дома. Григорий».
«Я ежедневно получал телеграммы исхлопотать их отправителям разрешение проживать в Петербурге или Москве или предпринять поездку вне черты оседлости. Для удовлетворения их этих просьб у меня существовало специальное бюро».
«Права жительства я доставал всем без исключения евреям, которые ко мне обращались.
Еврейские ремесленники имели право жительствовать всюду, где они хотели заниматься своим ремеслом. Все евреи, которые хотели воспользоваться этим правом, подвергались испытанию, которое особых трудностей не представляло. Поэтому я много хлопотал о том, чтобы утвердиться в Петербургской управе, которая в этом вопросе была решающей, и, в конце концов, добился того, что я при выборе правления управы имел решающее значение. Всегда проводились мои кандидатуры, которые потом и были моими верными сотрудниками.
Я добывал разрешения на право жительства не только лицам, которые действительно хотели
