затем доложить Государю. При этом заметил, что ему будет чрезвычайно трудно выполнить эту миссию, так как он лично не имеет отношений с Распутиным. Придется, мол,
действовать через сослуживцев, которые хорошо с ним знакомы. Он, конечно, лгал. Саблер — есть Саблер. Порешили на том, что надо уговорить Распутина покинуть Петербург, если он хоть каплю озабочен покоем и честью Государя и его семьи.
Было решено также подключить к делу графа Фредерикса — министра двора Его Величества. Эту миссию — встречу и переговоры с Фредериксом — Коковцев взял на себя. Несмотря на полночь, они и отправились к нему. Тот отнесся к предложению с пониманием и взялся поговорить с Государем относительно идеи выезда Распутина из столицы. Но его разговор с Государем окончился полным провалом. Царь сказал ему в сильном раздражении:
— Сегодня требуют выезда Распутина, а завтра не понравится кто?либо другой и потребуют, чтобы и он уехал?..
Граф Фредерикс просил Коковцева не отчаиваться, а продолжать убеждать Государя. Решено было, что в ближайшее время при докладе Государю сначала Макаров скажет об этом, затем он, Коковцев, поговорит при докладе, а сам граф Фредерикс переговорит лично с государыней.
Далее события разворачивались с нарастающим напряжением.
Как только Макаров заикнулся о выезде Распутина, Государь прервал его:
— Мне нужно обдумать хорошенько эту отвратительную сплетню и мы переговорим подробно при вашем следующем докладе, но я все?таки не понимаю, каким образом нет возможности положить конец этой грязи.
На следующий день в пятницу, день обычного доклада Государю, Коковцев тоже затронул эту тему. Государь выслушал его молча, не прерывая, глядя по своему обыкновению в окно. Но уже в самом конце доклада вдруг перебил:
— Да, нужно действительно пресечь эту гадость в корне, и я приму к этому решительные меры. Я вам скажу впоследствии, а пока — не будем больше говорить об этом. Мне все до крайности неприятно.
Не знал Коковцев в тот момент, что именно намерен был предпринять Государь, какие — такие «решительные меры». Он скрыл свои намерения, не желая, очевидно, выслушивать отговоры и возражения. А намеревался он, как потом выяснилось, пустить в ход старое дело на Распутина, о чем сказано выше, — о причастности его якобы к секте хлыстов. Что из этого вышло, мы знаем. И посочувствуем бедному Государю, доверившемуся инородцам на свой позор и погибель. Пренебрег преданностью русских людей, пошел на поводу у продажных подручных, ведущих двойную игру.
Но отступать было некуда, надо было действовать. И действовать именно в том направлении, чтобы уговорить Распутина уехать.
Чувствуя накал страстей, старая императрица, мать Николая II Мария Федоровна посылает приглашение Коковцеву. 13 февраля утром у них состоялась полуторачасовая беседа.
«На вопрос императрицы, — пишет по этому поводу Коковцев, — я доложил ей с полной откровенностью все, что знал, не скрыл ничего и не смягчил никаких крайностей создавшегося положения, вынесшего на улицу интимную жизнь царской семьи и сделавшего самые деликатные стороны этой жизни предметом пересудов всех слоев населения и самой беспощадной клеветы. Императрица горько плакала, обещала говорить с государем, но прибавила: «Несчастная моя невестка не понимает, что она губит и династию, и себя. Она искренно верит в святость какого?то проходимца, и все мы бессильны отвратить несчастье».
Ее слова оказались пророческими.
Обстановка накалилась до такой степени, что, видимо, и сам Распутин начинал понимать, что единственный выход из этого скандала, — это уехать ему. И он посылает записку Коковцеву: «Собираюсь уехать совсем, хотел бы повидаться, чтобы обменяться мыслями; ибо мне теперь много говорят — назначьте когда. Адрес: Кирочная, 12, у Сазонова». (Грамматика автора в данном случае опущена. — В. Р.)
После долгих и трудных раздумий Коковцев принимает решение принять Распутина. Но просит присутствовать при этом своего зятя Валерия Николаевича Мамонтова, который был хорошо знаком с Распутиным и был с ним в хороших отношениях.
Прием был назначен на вечер 15 февраля.
«Когда Распутин вошел ко мне в кабинет, — пишет об этом «историческом» факте Коковцев (он видел его впервые, что бы там ни говорили и ни писали. — В. Р.) и сел на кресло, меня поразило отвратительное выражение его глаз.
Глубоко сидящие в орбите, близко посаженные друг к другу, маленькие, серо — стального цвета, они были пристально направлены на меня, и Распу тин долго не сводил их с меня, точно думал произвести на меня какое?то гипнотическое воздействие или просто изучал меня, видевши впервые. Затем он резко закинул голову кверху и стал рассматривать потолок, обводя его по всему карнизу, потом потупил голову и стал упорно смотреть на пол и — все время молчал. Мне показалось, что мы бесконечно долго сидим в таком бессмысленном положении, и я, наконец, обратился к Распутину, сказавши ему: «Вот вы хотели меня видеть, что же именно хотели вы сказать мне? Ведь так можно просидеть и до утра».
Мои слова, видимо, не произвели никакого впечатления. Распутин как?то глупо, деланно, полуидиотски осклабился, пробормотал: «Я так, я ничего, вот просто смотрю, какая высокая комната» и продолжал молчать, закинувши голову кверху, все смотрел на потолок. Из этого томительного состояния вывел меня приход Мамонтова. Он поцеловался с Распутиным и стал расспрашивать его, действительно ли он собирается уехать домой. Вместо ответа Мамонтову Распутин снова уставился на меня в упор своими холодными, пронзительными глазами и проговорил скороговоркой: «Что ж уезжать мне, что ли? Житья мне больше нет и чего плетут на меня!» Я сказал ему: «Да, конечно, вы хорошо сделаете, если уедете. Плетут на вас или говорят одну правду, но вы должны понять, что здесь не ваше место, что вы вредите государю, появляясь во дворе и в особенности рассказывая о вашей близости и давая кому угодно пищу для самых невероятных выдумок и заключений».
«Кому я что рассказываю, — все врут на меня, все выдумывают, нешто я лезу во дворец, — зачем меня туда зовут!» — почти завизжал Распутин. Но его остановил Мамонтов своим ровным, тихим, вкрадчивым голосом: «Ну, что греха таить, Григорий Ефимович, вот ты сам рассказываешь лишнее, да и не в том дело, а в том, что не твое там место, не твоего ума дело говорить, что ты ставишь и смещаешь министров, да принимать всех, кому не лень идти к тебе со всякими делами да просьбами и писать о них кому угодно. Подумай об этом хорошенько сам и скажи по — совести, из?за чего же льнут к тебе всякие генералы и больше чиновники, разве не из?за того, что ты берешься хлопотать за них? А разве тебе даром станут давать подарки,
поить и кормить тебя? И что же прятаться — ведь ты сам сказал мне, что поставил Саблера в обер — прокуроры, и мне же ты предлагал сказать царю про меня, чтобы выше меня поставил. Вот тебе и ответ на твои слова. Худо будет, если ты не отстанешь от дворца, и худо не тебе, а царю, про которого теперь плетет всякий, кому не лень языком болтать».
Распутин во все время, что говорил Мамонтов, сидел с закрытыми глазами, не открывая их, опустивши голову, и упорно молчал. Молчали и мы, и необычайно долго и томительно казалось это молчание. Подали чай. Распутин забрал пригоршню печенья, бросил его в стакан, уставился опять на меня своими рысьими глазами. Мне надоела эта пытка гипнотизировать меня, и я сказал просто: «Напрасно вы так упорно глядите на меня, ваши глаза не производят на меня никакого действия, давайте лучше говорить просто и ответьте мне, разве не прав Валерий Николаевич (Мамонтов. — В. Р.), говоря вам, что он сказал?» Распутин глупо улыбнулся, заерзал на стуле, отвернулся от нас обоих в сторону и сказал: «Ладно, я уеду, только уж пущай меня не зовут обратно, если я худой, что царю от меня худо».
Я собирался было перевести разговор на другую тему. Стал расспрашивать Распутина о продовольственном деле в Тобольской губернии — в тот год там был неурожай, — он оживился, отвечал мне здраво, толково и даже остроумно, но стоило только мне сказать ему: «Вот так?то лучше говорить просто, можно обо всем договориться», как он опять съежился, стал закидывать голову или опускал ее к полу, бормотал какие?то бессвязные слова: «ладно, я худой, уеду, пущай справляются без меня, зачем меня зовут сказать то, да другое, про того, да про другого». Долго опять молчал, уставившись на меня, потом сорвался с места и сказал только: «Ну, вот и познакомились, прощайте» и ушел от меня».
