Второе. Про всем известные заповеди я не говорю — это и так понятно. Ну, в смысле «не убий» и так далее.
Я о простых вещах, но все-таки для меня неприемлемых.
Вот сейчас, например, я увлеклась новым делом — придумывать и проводить праздники. Причем с какой-нибудь такой идеей, которую больше никто придумать не сможет. Особенно интересно придумывать розыгрыши. Известно, что — кто платит деньги, тот заказывает музыку. Так вот — никаких обидных розыгрышей, никакого унижения для разыгрываемого. Все только доброе и хорошо заканчивающееся. А так, чтоб кто-то расстроен был под общий смех и одобрение — это не ко мне, ни за какие миллионы.
Третье. На каждом моем выступлении происходит одно и то же. Я заканчиваю концерт, и за кулисы приходят люди, молодые, немолодые и застенчиво протягивают мне листочки, исписанные стихотворными строчками: «Прочитайте, Лариса! Позвоните потом!»
Не обижайтесь, мои дорогие, что я потом не звоню. Я не хочу оскорблять Ваши душевные порывы, задевать нежные струны Ваших сердец, разбирая построчно нехитрые стихи. Летит душа — ищите, рифмуйте, как можете. И думайте, что я, такая-сякая, потеряла Ваши стихи. Читаю их, поверьте, читаю. Не ждите от меня строгой критики или неискренних похвал. Пишите, и все.
Транзитные пассажиры
Такой у меня получилась песенка, которую должны были петь в кинофильме студенты. Это было подражанием бардам, а потом слова о транзитных пассажирах перекочевали в одну из моих самых известных песен.
А правда, ведь это так? Мы все — проездом — в детстве — юности — молодости — старости, если доживем. Побыли-пожили и, пожалуйста, дуйте дальше. Хочешь не хочешь, а надо.
У японцев есть пословица такая — ау ва вакарэ но хадзимэ, что означает: «Встреча — это начало разлуки».
А в стихах я бы сказала так:
Но так я пишу, как говорится, ради красного словца. Как же зачем? Очень даже надо встречать и разлучаться! Из этих встреч и разлук складывается то, что мы называем судьбой.
Вот так случаются мои нехитрые стихи — о чем-нибудь подумаю — и несколько строчек в голове возникают. А потом они потихоньку складываются в песни и летят из форточек, если, конечно, повезет с композитором и исполнителем.
Я сама не знаю, кто решает, но иногда чувствую нежное касание ангела, охраняющего меня, помогающего. Иногда он, правда, забывает обо мне — наверно, у него не я одна на попечении. И тогда на меня обрушиваются беды и печали. Это я с виду такая неунывающая особа. Мне даже часто из зала записки пишут: «Поделитесь, Лариса, рецептом своего оптимизма» или «А как вы переносите трудности?».
Как переношу? Как все — плачу, пью сердечные лекарства, впадаю в депрессию и отчаяние. И борюсь, борюсь. А когда на сцене стою, никто этого не видит — благополучная, упитанная, улыбающаяся женщина. А стихи нормальные, жизненные. Откуда вы, Лариса, все эти истории берете? На вопрос: «Откуда?» — ответ мы все узнали в раннем детстве — от верблюда! А верблюд — это я. Бывали в моей жизни и пустыни, и миражи, и еда — одни колючки, и научилась я терпеть и ждать — когда пройдет и отболит. А там, глядишь, уже оазис какой-то на пути нарисовался. Значит, можно отдохнуть, воды живой попить и топать дальше.
Испорченное лето
Лет девять-десять, самый пионерский лагерь, лето жаркое. А я где? — в больнице. Вернее, больница — слово слишком уважаемое для того чудно?го места, где я оказалась. Место это было, не знаю, как и назвать. Короче говоря, там детям глистов выгоняли. Кому аскарид, кому лямблей каких-то. А я-то девочка аккуратная, чистенькая, мамина дочка, бабушкина внучка — никаких кошек и собак — ни-ни! — слушаюсь — не глажу, в руки не беру, в школе я сама санитарка. Откуда глисты-то? — от верблюда, правда, что ли? Взяли да поселились в моем животе, едят вместо меня те вкусности, которыми бабуля меня откармливает. А я таю, бабушка страдает, анализ мой понесла — и нате, пожалуйста — глисты! Сдавайте путевку в пионерлагерь, девочку свою в больницу везите.
Больница одноэтажная, под окном трамвай ходит. Иногда автобусы мимо проезжают, на окошках знак треугольный — дети! А в окошках пионеры довольные, песни поют — «Взвейтесь кострами, синие ночи!» — еще бы, в лагерь едут. В чемоданах у всех, небось, вобла, лимонад, сушки.
А я, санитарка бедная, на койке у окошка лежу, песни пионерам подпеваю. Лечение одно — клизмы. И еще какое-то цитварное семя. Что это такое — цитвар? Не знаю до сих пор, но слово ехидное.
Нянечка противная, целый день со своей клизмой ходит, детей мучает, сколько ж можно? Десятый день лежу, через окошко бабушке плачу, клизму ненавижу, еле сдерживаюсь, чтоб нянечку не укусить, а клизму не отфутболить, и терплю, терплю.
