младший не без успеха начал отращивать бороду и усы. Заработанных в Тифлисе денег хватило на полгода. По окончании с отличием первого семестра Богдан получил государственную стипендию.
Здесь возникает фигура, или, лучше сказать, прелестная фигурка, девушки из хорошей петербургской семьи. Люба Страхова — так ее звали. В жизнь юноши из Карабаха эта девушка вошла незаметной гимназисткой восьмого класса (частный урок — пятнадцать рублей в месяц). Уединенная комната, где они занимались, была тихой заводью, куда ежедневно, кроме воскресенья, попадал первокурсник-технолог из многолюдных аудиторий, с громогласных собраний, со студенческих вечеринок, на которые кто-нибудь из студентов время от времени приглашал одиночек-пролетариев, приносивших с собой в тесные меблирашки таинственный дух неведомой жизни. Поскольку к этому времени Богдан познакомился не только с содержанием первого тома «Капитала», но и с «Манифестом Коммунистической партии», чудесный магнетизм, исходивший от бродящего по Европе призрака — предвестника грядущей жизни, породил в чуткой к литературным впечатлениям душе студента целую бурю. Ее можно было сравнить разве что с трепетным смятением Любы Страховой, вызванным появлением в доме студента-репетитора. Хотя студент был маловат ростом, его «ум и добрая душа» (что знала Люба о его душе? что знал о ней он сам?) покорили сердце девушки.
Так как присутствие репетитора в доме объяснялось исключительно традиционно-престижными соображениями семьи, ибо все дети дома Страховых имели своих репетиторов, Люба могла позволить себе во время занятий с Богданом не вникать в суть того, что он пытался растолковать ей, но просто слушать его голос, дышать с ним одним воздухом и вспыхивать при каждом случайном прикосновении к рукаву его пиджака. Это не мешало гимназистке Любе хорошо учиться, что в представлении взрослых членов семьи являлось прямым следствием блеящих педагогических способностей репетитора. Было Решено повысить ему жалованье до двадцати рублей.
Как это нередко бывает в таком возрасте, девушка полюбила «на всю жизнь», тогда как ее репетитор навсегда сохранил в сердце благоговейное чувство, с каким посещал в те дни первые революционпые кружки.
Любовь делала свое благое дело. Она стала первой ученицей, а он из робкого первокурсника превратился в одного из активных студенческих организаторов многотысячной мартовской демонстрации на Казанской площади по случаю гибели в тюрьме ранее арестованной слушательницы Высших женских курсов Марии Ветровой.
Она знала, что круг его интересов не совпадает с интересами того круга, к которому принадлежала она, ни на что не надеялась и молилась лишь о том, чтобы у нее не отобрали возможность слышать, видеть, любить его. Она верила, что придет час, когда ему потребуется ее помощь, быть может, даже жизнь, и тогда, не задумываясь, она отдаст ее, и это будет лишь реальным воплощением, итогом ее любви, как у иных таким воплощением и итогом становится свадьба.
Разумеется, родители ничего не знали, ни о чем не догадывались. И Богдан, видно, не думал, что их связывает что-то еще, кроме доброй, хорошей, доверчивой дружбы.
— Вы куда-то спешите? — тщательно пытаясь скрыть оттенок ревности в голосе, спрашивала она.
— Да, — отвечал он, — сегодня собираемся вместе о бестужевками по поводу демонстрации.
Она была благодарна за то, что он так открыто говорит с ней. Он же пока просто не испытывал нужды в конспирации. Многие готовились к этой демонстрации — почти весь Технологический.
Ей нравилось, что его заботит общественное благо и трогает судьба несправедливо осужденной девушки, трагически погибшей в камере Петропавловской крепости. «Он хороший, добрый, совсем не такой, как другие».
Четвертого марта состоялась демонстрация. На следующий день он не явился на урок. По Петербургу ползли слухи об избиении студентов и о том, что несколько человек убито, многие арестованы. Кто-то сказал ей, что Богдан находится в полицейском участке.
В пять часов дня она вышла из дому с твердым намерением найти его. Решила обойти все полицейские участки города.
Когда вышла к Неве, резкий порыв холодного ветра чуть не свалил ее с ног. Все пространство между покрытой льдом мостовой и грязными, рваными, низкими облаками было наполнено колючей изморозью. Известное дело: март, весна — самое дурное время года в столице Российской империи.
Приходила в участок, называла имя, фамилию, отчество.
Ей отвечали:
— У нас нет такого. Интересовались:
— А вы-то ему кем приходитесь?
— Сестрой.
— Кнунянц, говорите. А вы, стало быть, его сестра?
Действительно, странно. Лицо у нее совсем русское.
Поэтому в другом месте называлась уже невестой. Ей отвечали:
— У нас такого нет.
Было уже поздно. Она наняла извозчика.
Ей отвечали: нет, нет, нет.
Она дала себе слово, что не вернется домой, пока не найдет его.
Дом Страховых пребывал в полном отчаянии. Люба пропала. Ушла, не сказала куда. Ее искали по всему Петербургу, а она по всему Петербургу искала Богдана.
И ведь нашла!
Узнала, что жив, что здесь, рядом, и была счастлива.
Конечно, к нему ее не пустили. Она решила дождаться утра в полицейском участке. Утром, как только откроются магазины, она купит ему еды. Взяла с собой все деньги, что у нее имелись, и золотые часы — подарок матери.
Почему-то решила, что, раз его арестовали, значит, навсегда. Мелькнула мысль: освободить, выкупить, подкупить. Сняла часы, подошла к сонному дежурному, протянула.
— Что нужно, барышня? И чего вы никак не угомонитесь?
В это время — шум, голоса. Какой-то чин вышел из двери за загородкой.
— Как ваша фамилия, барышня?
Ответила:
— Страхова.
Пусть и ее арестуют.
Чин ничего не сказал на это, только хмыкнул и удалился, закрыв за собой дверь.
Она задремала, сидя на лавке. Вдруг снова шум, голоса. Она решила, что уже утро. Но была по- прежнему ночь. Просто ее нашли те, кто искал.
Ее увезли домой. Мать в слезах бросилась павстречу. Обессиленная долгим блужданием по городу и бессонной ночью, Люба призналась матери, что любит Богдана и что это на всю жизнь.
Мать уговаривала, убеждали тетки, кричал отец. Она стояла на своем: без него ее жизнь не имеет смысла. Заплакала и ушла к себе.
На следующий день ее увезли в Москву, «погостить» к родственникам отца, а потом — за границу.
Через два дня освободили Богдана. Без последствий, если не считать негласного наблюдения полиции. В участке ему сообщили, что им интересовалась какая-то барышня. Фамилии не назвали. Он подумал: какая еще барышня? Решил, что ошиблись. Или пошутили.
В доме Страховых ему заплатили за месяц вперед.
— Люба заболела. Люба больше не будет заниматься.
Его вопрос, что с ней, остался без ответа.
Больше он никогда не встречал Любу и ничего не слышал о ее дальнейшей судьбе. Другого платного урока не взял. Занятия в студенческих кружках, руководимых «Союзом борьбы за освобождение рабочего класса», в который он вступил тогда же, занимали все свободное время.
Ему казалось, что он нашел наконец свое место в жизни, свою позицию, свой круг друзей, свою Истину.
