активных участниц Кавказского Союза, бывшей петербургской консерваторкой Ниной Аладжаловой.
Я без труда представил себе, как приеду в слякотный Тифлис, найду нужный дом, поднимусь по знакомой лестнице в знакомую квартиру и сяду на свободный стул между Миха Цхакая и Дмитрием Постоловским, за праздничный крещенский стол, накрытый в ночь на шестов января не только ради конспиративной бутафории, но и по случаю встречи старых друзей. Как услышу отрывок кем-то брошенной фразы, будто ворвусь в давно начатый разговор, возникну как-то вдруг, неожиданно — дух, вызванный из будущего. Еще только что меня не было, но этого никто не заметил. Я вторгся в прошлое, как если бы включил радиоприемник посреди передачи, вошел в темный зрительный зал, наполненный металлическими голосами с экрана. И тотчас прижился, привык, стал участником дружеского застолья.
— …дабы не уподобиться Топуридзе, — уловил я конец кем-то брошенной фразы.
— Не остроумно.
— Будет вам препираться, товарищи, в столь торжественный праздник.
— Обращаю внимание присутствующих на то, что все сидящие за этим столом — исключительно христианского вероисповедания, — хохотал Миха. — Редчайший случай, но факт, товарищи, факт.
— Топуридзе теперь тоже крещеный. Меньшевик во Христе. — Постоловский весело взглянул на меня, как бы передавая слово.
«Я» уже снова был не я, а недавний пассажир ночного поезда Баку — Тифлис.
Нас было трое, делегированных на II съезд РСДРП, а за этим столом сидели только два делегата. Топуридзо переметнулся в другой лагерь. Многие из нас болезненно восприняли разрыв с товарищем Топуридзе. А я почему-то вспомнил в связи с этим старые обиды и подумал, как сходны порой наши переживания, вызванные разными событиями, бедами и утратами.
В далеком детстве брата и меня наказал отец. В этом необычном человеке причудливо сочетались доброта и жестокость, щедрость и скаредность, широкий, образованный ум и провинциальное самодурство. Он жестоко наказал нас, провинившихся, посадив в мешок и завязав веревкой, точно щенков, которых собирался утопить. До сих пор не могу вспомнить без содрогания ту униженность, беспомощность, незащищенность. В подвале шушинского дома было темно, и казалось, что холодный поя под нами ходил ходуном. Да, мы были подобны барахтающимся щенкам, выброшенным с лодки, охваченным животным страхом, ожидающим неминуемой гибели. Вот-вот воздух выйдет, мешок наполнится водой и нас поглотит пучина. Чувство верха и низа исчезло, ничтожно малое прошлое посылало сигналы бедствия будущему.
Что касается отступничества Топуридзе на съезде закавказских комитетов, то оно подействовало на меня угнетающе — ничуть не меньше, чем политиканство и отступничество тех, с кем столкнула другая, на несколько десятилетий вперед перенесенная жизнь.
Рослый, сероглазый Постоловский весело взглянул на меня, а мне вдруг почудилось — нет, ясно представилось, что его жене Елизавете Борисовне спустя более пятидесяти лет после того памятного вечера захочется подарить в день пятнадцатилетия моему внучатому племяннику, то есть мне другому, кожаную записную книжку, подобно тому, как нашему общему приятелю Багдасар Авакяну, пережившему меня всего на семь лет, в июле 1900 года захотелось подарить моей пятнадцатилетней сестрице Фаро букет цветов, им самим собранных на высочайшей, почти всегда подернутой дымкой шушинской горе Кире. На первой странице записной книжки Елизавета Борисовна напишет своим узким, острым, с ным наклоном почерком:
Эти стихи я извлеку из небытия и перечитаю, когда Елизаветы Борисовны уже не будет в живых. Я сумею постичь истинный их смысл, глядя на далекий огонь — освещенное окно тифлисской квартиры Аршака Зурабова. Выхватив наугад несколько фигур из ночи, тот свет преодолеет время и дойдет до сегодняшних дней как свидетельство давней жизни в окаменевшем куске прозрачной смолы.
— Топуридзе теперь крещеный, — говорит Постоловский, весело взглянув на меня, но в это время в наружную дверь звонят и жена Аршака идет открывать.
— Полиция, полиция! — доносится из передней грубый мужской голос.
И возмущенный женский. И снова мужской:
— Пропустите!
Голос звучит лениво, точно его обладатель знает все наперед и, скучая, ожидает, когда утомительно знакомые, однообразные протесты сменятся неизбежным смирением.
В комнату входят ротмистр и два жандарма. Дворник и еще один, штатский, остаются в прихожей.
— Господин Зурабов?
— Да. В чем дело? — спрашивает Аршак, на мгновение смешавшись.
— Я должен произвести обыск в вашей квартире.
— По какому праву?
— Вот, — говорит ротмистр, протягивая Аршаку документ.
— Я буду жаловаться.
— Извольте.
— Вам известно, что я служу в городской управе?
— Нам это известно. По какому случаю сборище?
— Крещенский праздник, — пожимает плечами Аршак.
— Приступайте, — говорит ротмистр жандармам.
— Но, господин ротмистр… Простите?..
— Моя фамилия Бугайский.
— Господин Бугайский, это недоразумение. Однако… если угодно… прошу. Пока ваши подчиненные будут искать бомбы, которых у меня нет, не присядете ли с нами к столу?
— Благодарю. Мы ищем не столько бомбы, сколько руководителей социал-демократической организации. Кстати, кто нам открыл дверь?
— Моя жена.
— А это…
— Двоюродная сестра Татьяна, — поспешил с ответом Аршак. — В настоящее время проживает у меня.
Нина Аладжалова скромно потупилась.
— Господин Постоловский, господин Цхакая — друзья дома. Господин…
— Арамаис Ерзинкианц, — представился я. Ротмистр Бугайский повертел мою визитную карточку.
— Вы бакинец?
— Совершенно верно, бакинец.
— В Тифлисе давно?
— Нет. Впрочем, можете справиться у господина Меликонидзе, в доме которого я остановился.
— Это ваш знакомый? — почтительно осведомился ротмистр.
— Родственник, — не вдаваясь в подробности, отвечал я.
Через полтора месяца, когда меня арестовали в Москве, та карточка помогла полиции установить мою личность, поскольку адрес Меликонидзе для ротмистра Бугайского и принадлежавшая мне рукопись были
