пробурчал Микеле.
— Вы что-нибудь перепутали.
— Это невозможно.
— Когда вы вчера уходили из лаборатории, животные были на месте?
— Да.
— Но чудес не бывает.
— Они исчезли, как тело из гроба господня.
Совместный осмотр клеток ни к чему не привел. Животных на месте не было. Клетка, на которую указал Микеле и которая значилась в его лабораторном журнале, в самом деле оказалась пустой. О том, чтобы обратиться к синтетикам повторно с той же просьбой, не могло быть и речи.
Вот так ничем и окончился наш опыт.
При имени Микеле Бароычелли я до сих пор испытываю чувство стыда и запоздалого раскаянья за столь небрежное отношение к труду моих отзывчивых, многотерпеливых коллег. Впрочем, меня не оставляет одно очень смутное, почти невероятное предположение, касающееся таинственного исчезновения мышей. А что, если Микеле в самом деле ничего не напутал? Опасно слишком часто задавать себе этот вопрос.
Ах, если бы сохранился тот небольшой плоский пакет, который Богдан носил в серебряном кошельке, подаренном ему перед отъездом из Тифлиса! Я хорошо помню благородную тяжесть потемневшего металла, вензель на крышке, посекшийся от времени материал подкладки. На дне кошелька и на стенках в складках ткани застряло несколько белых крупинок, а одна стенка имела гораздо более тусклый цвет, чем другая, будто была испачкана мукой или пудрой.
Серебряный кошелек просуществовал в нашем доме до начала шестидесятых годов. Скорее всего, его потеряли при переезде на новую квартиру, когда исчезло много мелких вещей и несколько старых, дорогих мне теперь книг. Кажется, среди них была и брошюра издания 1906 года «Политические партии и формы государственного строя», написанная в Петербурге в период создания первого Петербургского Совета рабочих депутатов. С наступлением реакции эта брошюра побудила власти начать судебное преследование против ее автора, Богдана Радина, ибо С.-Петербургский комитет по делам печати усмотрел в ней «стремление возбудить рабочих к борьбе за осуществление республиканского образа жизни в России и переустройства общества на основе социалистического строя».
Это могла быть та же брошюра, но выпущенная гораздо позже, в Иркутске, сразу после Февральской революции 1917 года, под названием «Монархия или республика?». В таком случае она должна была кончаться фразой «Итак, через демократическую республику к социализму», изъятой в издании 1906 года. Но таких подробностей я, конечно, не помню.
С недавнего времени, совпавшего с началом работы над бабушкиным архивом, во мне усиливалось нечто подобное защитной реакции выздоравливающего организма. Противодействие «жизненному реализму» Микеле Барончелли все дальше увлекало в водоворот страстей и идеалистических устремлений живых людей первой русской революции.
Итак, 13 октября 1905 года Богдана Кнунянца избрали членом первого Петербургского Совета рабочих депутатов. 15 октября как представитель большевиков он вошел в состав Исполкома Совета, а 18-го числа в качестве одного из трех руководителей-распорядителей возглавил многотысячную демонстрацию с требованием освобождения политических заключенных.
Плотные стояли дни. Сверхплотные. «Петербургская осень» оказалась для Богдана необыкновенно плодотворной в литературном отношении. Ее заполнили богатые событиями дни, им самим описанные.
«Сентябрь 1905 года начался в Петербурге особенно бурно. Все высшие учебные заведения были открыты. Почти везде сходки формулировали в резолюциях ту мысль, что они открывают двери „автономной“ высшей школы не для занятий, а для превращения аудиторий в места народных митингов и арену политической агитации.
Студенты „академисты“ и либеральные профессора со своей стороны делали все возможное, чтобы освободить „хранилище науки“ от наплыва улицы. Но общее революционное настроение было так велико, что они не решались мешать митингерам.
Аудитории открылись, и митинги начались.
Хотя на митингах дозволялось говорить всем желающим, не помнится, чтобы на этих действительно народных собраниях выступал оратором кто-нибудь из либералов. Все те, которые еще в предыдущем году на многочисленных банкетах произносили бесконечные речи, как бы испарились теперь и очистили место для революционеров. Арестов больших в это время не было, чтобы можно было этим объяснить их воздержание.
Несколько недель шли митинги. Полиция не вмешивалась совершенно. Вчера еще городовые арестовывали, избивали на улицах мирных граждан, а сегодня сами присоединялись к „крамольникам“, призывали к солидарной с рабочими борьбе. Вчера они были оплотом самодержавия, оплотом монархии, сегодня становились вольными гражданами, друзьями народа, врагами его врагов.
Такова логика революции. Не удивит, если завтра сыщики из охранного отделения, унтер-офицеры, служащие в жандармском управлении, чины департамента полиции забастуют. Революционная армия — это бесспорная сила, демократическая Россия — это факт. Что же удивительного, что к ним все льнут, что с демократией, и только с ней, все хотят связать свою судьбу.
Революция идет, идет неудержимо!
Буржуазная „Русь“ дает следующее описание одного из митингов: „Еще задолго до открытия собрания со всех сторон столицы подходили к зданию университета небольшие кучки людей. Тут были и курсистки, и студенты, и рабочие с женами, даже подростки… Плотно сомкнутыми рядами, сквозь которые нет силы пройти вперед, толпа, окружив кафедру, растет все больше и больше. К началу собрания не только зал, но и все окна его, столы и стулья уже заняты. Море колыхающихся фигур, гул толпы…“
И так почти каждый день. Трудно даже приблизительно сказать, сколько народу прошло через эту агитацию.
Начавшаяся в Москве стачка типографских рабочих, происходившие там столкновения с полицией, митинги на площадях не могли не отозваться на петербургских рабочих. „Союз рабочих печатного дела“ объявил трехдневиую забастовку сочувствия, которая очень дружно прошлая с 4 по 7 октября. Частичные забастовки начались и на заводах. Забастовал Семянниковский завод, брожение шло на Обуховском. Как раз в это время вспыхнула железнодорожная забастовка. Вслед за рабочими объявили забастовку и союзы интеллигентских профессий.
Стачка быстро распространялась. Вся хозяйственная жизнь города замерла. Необходимо было создать для руководства стачкой более широкий и приспособленный аппарат, чем партийные организации. Результатом этой необходимости и явился Совет рабочих депутатов.
…Совет сделался больше чем стачечным комитетом, а вместо рабочего „самоуправления“ он стал руководителем всех боевых действий петербургского пролетариата в октябрьские и ноябрьские дни.
Не будь Совет учреждением, явившимся в результате долгой работы социал-демократии среди петербургского пролетариата, и не поддержи его во всей его деятельности партийные организации, никогда бы Совет не достиг той мощи и того влияния.
Массы с большим доверием относились к своим депутатам, которые были им постоянно подотчетны. Совет депутатов стал в Петербурге первой массовой организацией пролетариата на строго выборном начале. В партийной организации этого не было: конспиративные условия не давали возможности развернуться и создать действительно массовую организацию. Самые отсталые слои пролетариата смотрели на Совет как на свое учреждение, где все дела решают рабочие, а не „интеллигенты“.
Задачи, которые ставил себе Совет рабочих депутатов, можно сформулировать очень кратко: демократическая республика и 8-часовой рабочий день. За все время существования Совета не помнится ни одного случая, чтобы кто-нибудь из депутатов высказался против полной демократизации нашего государственного строя. А ведь в состав Совета входила очень разнообразная публика: наряду с высокосознательпыми рабочими крупных заводов были представители мелких мастерских, ремесленных предприятий. Одним только объясняется такое безусловное признание республики как ближайшей политической цели — глубокой ненавистью к существующему режиму и полной уверенностью в
