одного из кругов, по которым идем все мы — жившие, живущие, еще не родившиеся?
В октябре 1905 года Петербургский технологический был открыт круглые сутки. Сюда стекались представители табачных и конфетных фабрик, мелких мастерских, стекольных заводов, а также железнодорожники, печатники, чиновники, канцеляристы. Здесь происходило одно из первых заседаний Совета и выборы в Совет от союза фармацевтов. Именуемый на процессе Николаем Саркисянцем Богдан Кнунянц назначил тогда дозорным Александра Меликова — постоянного участника химических работ в пилипенковской лаборатории. Медиков следил за входом в институт через двор церкви.
В день объявления манифеста и дарования свобод войска обстреляли Технологический. В отношениях Совета, властей, населения, правительства воцарилась полная неразбериха. У парадного входа можно было встретить рабочего и студента, дворянина, крестьянина или полицейского пристава, покупающего «Известия». Газета стоила пятачок, но он не брал сдачи с рубля:
— В пользу Совета!
А через полтора месяца тот же пристав был с теми, кто пришел в здание Вольно-экономического общества, чтобы арестовать его депутатов.
По одному из коридоров Технологического прогуливались бывшие студенты, ныне члены Исполнительного комитета Совета Николай Саркисянц и Осин Логинов. Ждали Миха Цхакая, который опаздывал.
— Наверняка что-нибудь напутал наш Миха. Или забыл.
— Не мог забыть. Я посмотрю на улице. Может, он дожидается там?
— Встретимся в зале.
Быстрая как ртуть фигура Логинова мелькнула у поворота. Мимо прошел профессор Явейн — ответственный устроитель собрания. Раскланялись.
Продолжая прохаживаться по коридору, погруженный в свои мысли Богдан скорее почувствовал, чем заметил, что за ним наблюдают. Он огляделся и увидел высокого человека в пальто и шляпе, с обмотанным вокруг шеи шарфом.
— Богдан Мирзаджанов Кнунянц? — близоруко сощурившись, спросил тот.
Богдан не сразу признал в этом сильно исхудавшем человеке своего учителя, а как только узнал, бросился навстречу:
— Виктор Никодимович!
Взгляд Пилипенко по-прежнему оставался мертвенно-неподвижным.
— Не угодно ли пройти со мной в лабораторию?
— В лабораторию? — не поверил Богдан. — Неужели кто-нибудь работает?
Когда пришли в препараторскую, Пилипенко принялся медленно разматывать шарф.
— Ну-с, как поживаете? Не скучаете по лаборатории?
— Иногда скучаю, — признался Богдан.
— Никого не осталось. — Голос Пилипенко был тускл, тих, равнодушен. — Все сбежали. Эпидемия какая-то, поветрие. Неужели политика увлекательнее науки?
— Нужно ли объяснять, Виктор Никодимович, что не в политике дело? Решается будущее России. Быть или не быть республике. Нет, я не точно выразился. Быть, конечно, но весь вопрос — когда?
— Будущее, — покачал головой Пилипенко, бросая шляпу, шарф и пальто на кафельный стол, — будущее представляется вам праздником, тогда как мне оно видится в довольно мрачных тонах. Что творится в Петербурге, в Москве! Сумасшедший дом. Время настолько начинено событиями, настолько наэлектризовано, что хочется хотя бы немного разрядить его, раздвинуть, проветрить. Все вооружаются, на улицах стреляют. Погромы. Грабежи.
— Это как болезнь, — заметил Богдан. — Ею нужно переболеть, выстоять, победить.
— Вы торопите время. Натягиваете его на себя, как ветхую простыню, забывая, что где-то там, впереди, материя непременно треснет, лопнет, расползется. В результате образуются клочья, дыры, которые вашим же детям и достанутся. Такой сильный ветер! И вы будете меня заверять, что твердо знаете, куда нас несет? Ваше место здесь, а не там. — Пилипенко шлепнул ладонью по кафельному столу. — Слишком много сегодня охотников разрушать. Найдется ли хоть один, кто пожелает строить среди этого хаоса? Какой пример мы даем будущему?
— Иногда и в разрушениях большая нужда.
Пилипенко достал с полки какую-то склянку, поднес ее к глазам, поставил на место.
— Не смотрите на меня так, будто я на старости лет выжил из ума и стал монархистом. Нет, я не монархист. Если помните, господин Кнунянц, в девяностые годы я был с вами. Но теперь… Во мне, знаете ли, очень силен дух противоречия. Когда преследовали студентов, я был с ними. Но сегодня, когда все сошли с ума, я хочу находиться в здравом уме и трезвой памяти…
Из прогрессивной прессы тех лет:
«Пройдутъ года, и исторія произнесетъ свой безпристрастный приговоръ; она сообщитъ будущимъ поколеніям о великомъ единстве и героической самоотверженности русскаго народа, боровшагося стойко и неустрашимо за свою свободу и положившаго на алтарь этой свободы свое достояніе и тысячи молодыхъ жизней.
Подсудимые и защитники, участвовавшие въ процессе только „въ целяхъ политическихъ,
И подсудимые и защита вполне своевременно и съ полнымъ сознашемъ своего достоинства отказались отъ этой роли.
Въ искренности и правдивости подсудимыхъ не усумнился даже представитель обвиненія, но этотъ же представитель обвиненія отказался съ брезгливостью отъ инсинуацій, выдвинутыхъ охранниками, и отъ многихъ результатовъ того дознанія, которое было произведено жандармскими и охранными агентами правительства.
Стоитъ только вдуматься въ это обстоятельство, чтобы понять нравственный обликъ объих сторонъ, представшихъ передъ судомъ и перед представителемъ обвиненія, которому выпала на долю крайне тяжелая задача опираться на те данный, которые оказались противными его совести, чтобы понять, какая глубокая пропасть отделяетъ этическое міросозерцаніе пролетаріата отъ идеаловъ и нравственныхъ устоевъ бюрократіи.
Помимо палаты, не имевшей права входить въ политическую оценку процесса, русское общественное мненіе вынесетъ и свой приговоръ по этому процессу. И этотъ приговоръ, вынесенный на основании не статей закона, а совести народной, будетъ тяжелее для правительства, чемъ приговоръ палаты для подсудимыхъ.
Пролетаріатъ выйдетъ изъ этого процесса съ гордо поднятымъ челомъ и скажетъ с твердой верой въ свое будущее „Будетъ некогда день и погибнетъ священная Троя!“»
Тем временем Лиза собиралась в далекий путь. «Ты меня от себя не отпускай», — писала она когда- то мужу в Таганскую тюрьму, и теперь, сидя на чемоданах, чувствовала себя так, точно пребывала не в преддверии вечной ссылки, а в ожидании семейного счастья, которое должно было наступить вместе с началом долгой дороги.
ГЛАВА XXII
