устало сдается. Хапи и Луки пропихивают шест между связанных копыт чудовища и с легкостью поднимают его себе на плечи. Они машут мне руками и с торжествующим видом направляются в сторону деревни.
— Счур хороший, мистер Уилл! — хором кричат они, обращаясь ко мне.
Я в этом не сомневаюсь.
Мне было поручено составить подробную программу проведения праздника, однако, поскольку никто не имел ни малейшего намерения следовать указанному мною расписанию мероприятий, она вышла совершено бесполезной. Предполагаемые мероприятия включали традиционные танцы, пение и драматические представления, однако обязательными были лишь два — служба и пиршество.
Именно начала службы я и дожидался, сидя в церковном дворе под тенистыми ветвями дождевого дерева, прозванного так за резные широкие листья, под которыми было удобно спасаться от частых проливных дождей. Во дворе под руководством Этель установили железный котел, чтобы варить переслащенный, черный-пречерный чай, который пили потом в часы празднества.
Несмотря на раннее утро, духота и жара брали свое, — наступал один из тех дней, когда скандинавы предпочитают не выходить из дома. Я пожалел о том, что надел длинные штаны и носки. Однако, посмотрев в сторону деревни и увидев первых прихожан, приближающихся к церкви, я с облегчением понял, что поступил правильно. Исчезли рваные шорты и футболки, запачканные бетелем, которые обычно носили мужчины, не осталось и следа от занавесок со следами младенческих слюней, в которые обычно заворачивались женщины. Вместо этого мужчины облачились в аккуратные черные шорты и белые рубашки, а женщины — в цветастые платья и соломенные шляпки. Я улыбаюсь, здороваясь со всеми, снимаю туфли и вхожу под своды церкви, где царит относительная прохлада.
Купель, наполненная свежей водой, пододвинута к алтарю. Отец Джошуа в своем белом одеянии все еще стоит на улице, наслаждаясь бетелем и длиннющей сигаретой, явно намереваясь совершить за этот приезд целый ряд своих обязанностей.
Неф украшен цветами, а зелень, спускающаяся со стропил до боков скамей, создает поистине библейскую пальмовую дорогу. Над алтарем на двух лесках висит огромный венок в форме сердца, сплетенный из гибискуса и красного жасмина.
В ризнице непрерывно звонит корабельный колокол, спасенный с судна Капитана, когда оно затонуло во время шторма. И как только над водой раздается звук последнего удара, начинается служба.
Наш хормейстер Селвин Флай исполняет первые строчки начального гимна себе в бороду, глядя сквозь свои старческие очки в рукописный текст, размытый водой. Я стою за его спиной и вижу, что дужка прикреплена к его правому уху с помощью обрывка проволоки. Но, когда к нему присоединяется хор, он сдергивает очки с носа и поднимает голову. Хор исполняет свои партии а капелла — мужчины стоят за мной, женщины — напротив меня слева. И сложное соединение и напластование слов и звуков превращают все здание церкви в неповторимую и бесконечно прекрасную гармонику. Синяя ровная гладь моря, виднеющаяся сквозь увитые зеленью колонны, и маячащий вдали остров Кукурана словно дополняют силу хора, становящегося все более согласованным, и я вдруг неожиданно чувствую, что по щекам у меня текут слезы.
Сквозь их мерцающую пелену замечаю, как прихожане во главе с непоколебимым Смол Томом, облаченным в свою самую роскошную сутану, направляются к алтарю. С каждым шагом он раскачивает кадило, наполненное горящим маслом орехов нгали, походя при этом на средневекового рыцаря, размахивающего металлическим шаром на цепочке, или японца, демонстрирующего боевое искусство. Когда он делает шаг другой ногой, кадило замирает, свисая вдоль его тела, а со следующим шагом взлетает вновь. Медленно и сосредоточенно Смол Том движется к трем пологим ступеням, ведущим к алтарю.
За ним следует Брайан — пацан, которому поручено исключительно трудное дело: ровно держать сосуд с маслом, следуя нога в ногу со Смол Томом и не сталкиваясь с опасным металлическим предметом, раскачивающимся перед ним. И если не считать незначительных пауз и наклонов, он безукоризненно справляется со своими обязанностями в полном соответствии с торжественностью момента.
Далее появляется отец Джошуа, облаченный в роскошный стихарь, расшитый золотом и пурпуром, а за ним дьякон Хилари с крепко затянутым пояском на своей необъятной талии. Его круглое, жизнерадостное лицо сияет, и это сияние нарушают лишь капли пота, сбегающие ручейками из-под его седой шевелюры и соединяющиеся, как лемминги, на подбородке.
За ними идут двенадцать мальчиков лет девяти-десяти в чистеньких рубашечках и штанишках. У каждого в руках палка, заостренная на конце, на острие которой насажена свеча. Все свечи наклонены в разные стороны, и те, у кого они отклонились слишком сильно, пытаются выпрямить их, обжигаясь горячим воском. К тому же все члены процессии обладают своим чувством ритма и разной степенью сосредоточенности, но чудесным образом достигают алтаря практически без происшествий. Мальчики расходятся в разные стороны, Смол Том совершает фантастический оборот вокруг собственной оси на семьсот двадцать градусов, и последние звуки песнопения затихают.
Служба представляет собой несколько упрощенный вариант классического англиканского молебна, слегка видоизмененного, чтобы соответствовать образу жизни островитян. Первая строка «Отче наш» звучала «Еду насущную дай нам днесь», поскольку хлеб не играл существенной роли в местной диете, а притчи изобиловали образами рыб и пальмовых деревьев, и из них почти полностью были изгнаны ослицы и агнцы. Отец Джошуа ловко руководил службой.
Затем наступает звездный час дьякона Хилари, и он читает проповедь на пиджине, в которой фигурируют великан, игуана и сотни людей, которых те чуть было не съели.
К несчастью, слова отца Хилари падают на каменистую почву, ибо никто из малышни, которой адресован его пафос, не понимает пиджина, а в результате вся проповедь становиться столь же бессмысленной, как демонстрация слайдов слепым. Однако отец Хилари невозмутимо хохочет в конце своей истории, хлопает себя несколько раз по бедрам и бесцеремонно шлепается на ближайшую скамью, сметая на пол несколько светловолосых девчушек, которые с испугом поднимают к нему свои татуированные личики.
Не успевают прихожане исполнить первые стихи «Слава Тебе, Господи», когда снаружи доносится страшное дребезжание. Малыши, уже успевшие разоблачиться и теперь играющие в куличики в проходе, бросаются обратно по своим местам. В дверном проеме, освещаемые сзади слепящим утренним солнцем, появляются силуэты каких-то людей. Шесть мужчин и юношей, возглавляемые Кисточкой, облачены в набедренные повязки, головные уборы из дельфиньих зубов и бусы. Их лица и тела разрисованы известью, а на груди болтаются ожерелья из ракушек, блистающих как перламутр. В руках они держат пальмовые листья, олицетворяющие весла, а к их щиколоткам привязаны целые связки сушеных орехов, которые и создают громкое дребезжание при каждом шаге. Скользящими движениями участники процессии пробираются сквозь паству в такт вновь возобновившемуся пению. Они окружают алтарь и замирают, опустив головы, пока последнее «аминь» не звучит в благоухающем пространстве.
Отец Джошуа, не обращая никакого внимания на четырех воинов, вплывших в церковь на невидимом каноэ, преломляет хлеб, разливает вино и раздает облатки. Глаза у меня вновь начинает щипать, и я уже думаю, не придется ли мне насыпать песок в контактные линзы, чтобы объяснить их красноту.
Однако, как только мы выходим из церкви, напряжение спадает и ребятня, освободившись от ограничений, накладываемых пребыванием в храме, бросается врассыпную, останавливаясь лишь для того, чтобы пнуть зазевавшегося кота или шелудивую собаку, которые во множестве бродили у подножия «погребального» холма. Там, под кучей банановых листьев и раскаленных камней, целый день нагреваемых огнем, лежит свинья. Когда листья снимают, передо мной предстает самое невероятное зрелище. Такое ощущение, будто животное, которое еще утром выглядело вполне упитанным, растаяло и усохло под воздействием огня. И теперь оно лежало, раскинув по сторонам все четыре ноги, напоминая тигровую шкуру, украшавшую пол в замке какого-нибудь средневекового барона. На спине зверя застыли лужицы жира, капли которого свисали и с морды вепря. Как выясняется, его даже не освежевали, и щетина топорщится во все стороны, словно вепрь выражает свое негодование подобным обращением с собой. К счастью, он хотя бы не смотрит на нас осуждающим взглядом, поскольку глаза у него уже вытекли. Это блюдо все ждут, пуская слюнки. Но я решаю ограничиться ямсом и, развернувшись, направляюсь к прогалине, где собираются жители деревни. По дороге спотыкаюсь об окровавленную грудную клетку, и только тут до меня доходит, каким образом свинья приобрела подобный вид.
Подойдя к мужчинам, стоящим вокруг котла, я делаю глоток чая из старой эмалированной кружки и
