объяснить, в чем, собственно, дело. Лучше всего мне запомнилось, как нас отправляли в большой шатер прислуживать у длинного стола, подносить мед, вино, эль в больших кувшинах – и порка грозила тому, кто не поспеет наполнить лорду чашу или рог для питья, прежде чем тот досчитает до десяти. Быков жарили целиком, и овец тоже, к столу подавали корзины хлеба и фруктов, головки ярко-оранжевого глостерского сыра. Вся семья Годвина, отец и сыновья, собралась вместе.
– Посмотреть бы на эту семейку. Кажется, она тащила на себе все грехи, какие только известны человечеству. Как же выглядели эти люди? Начни с самого Годвина.
Уолта эти слова обескуражили. Для него Годвинсоны не были преступниками – ни тогда, ни теперь. В его глазах они были героями. Тем не менее он старательно рылся в памяти, стараясь отыскать то немногое, что уцелело спустя семнадцать-восемнадцать лет.
– Годвину шло к пятидесяти, он был высокий, крупный, широкий в плечах, раздавшийся в поясе, руки – как у кузнеца, бедра – как у дикого быка. Черные волосы слегка поседели, отросла длинная окладистая борода. Всем блюдам он предпочитал баранью ногу, хотя в тот раз съел также пару куропаток и трех перепелов. Я трижды подливал мед в его чашу – большущую чашу, вмещавшую по меньшей мере кварту. Веселье слегка пошло на убыль, но тут явились поэты и музыканты, зазвучали хвалебные песни во славу Годвина и его сыновей, а потом Гарольд взял в руки арфу и запел о битве при Мэлдоне[26], все знали эту песнь и пели вместе с ним. А как они были одеты – никогда я не видывал подобной роскоши! Плащи на них были алые, или темно-синие, или шафранового цвета, золотые браслеты на руках, золотые ободки в волосах, золотые кольца на пальцах – у всех, у мужчин и у женщин. С ними были и женщины – либо походные жены, либо попросту наложницы, законные супруги оставались дома, пеклись о детях и домашнем очаге.
– Так что Годвинсоны? – напомнил Квинт.
– Извини, – спохватился Уолт. – Из сыновей Годвина там был Свен – самый высокий, смуглый и, пожалуй, самый красивый, несмотря на оспины. После него по старшинству – Гарольд, за Гарольдом – светловолосый Тостиг. Ему уже исполнилось двадцать шесть лет, но в облике его сохранялось что-то от ранней юности, он носил длинные волосы, скрепляя их золотой заколкой, так что они падали локонами на спину. Братья дразнили Тостига, называя «девчонкой». Гирт – младший, предпоследний из братьев – заработал на этом деле фонарь под глазом.
– Итак, мы добрались до Глостера, – подытожил Квинт, – но еще не перебрались через море в Уэксфорд. Год тысяча пятьдесят первый, так?
– Верно.
– Продолжай.
Сам Квинт, похоже, заранее знал ответы на свои вопросы, но любопытство было его природой, а любовь к истории – страстью, причем его равно интересовало как прошлое, так и будущее. Он говорил на многих языках, на некоторых из них читал и прочел немало, однако стремился получать сведения из первых рук. Куда бы он ни забрел, он не уставал расспрашивать и выслушивать встречных. Высшим наслаждением для него было внимать очевидцу, повествующему о событиях, о которых Квинт знал только понаслышке.
– Что тут рассказывать, – зевнул Уолт. Он был человеком действия, не склонным к размышлениям, и с трудом припоминал, как и что тогда делалось. – Годвинсоны поссорились с королем, северные лорды приняли сторону короля. Мы отправились в Лондон, попытались уладить спор, но Годвина и его сыновей все равно изгнали. Сам Годвин уехал за море, в Брюгге, а Гарольд – в Уэксфорд. Я к тому времени состоял в свите Гарольда.
– И вы искали моллюсков, и Гарольд спас тебе жизнь – причем дважды, – подхватил Квинт.
Но Уолт уже уснул.
Глава шестая
К концу второго дня пути Уолт и Квинт добрались до оконечности Пропонтиды, до мыса, где береговая линия резко поворачивает назад и уходит на юго-запад. Вечером, в тот час, когда Никомидия просыпалась от дремоты, охватившей ее в пору дневной жары, путники вошли в этот красивый город, расположенный на узком перешейке между морем и озером пресной воды. Здесь выяснилось, каким образом Квинт пополняет запасы золотых монет: на рыночной площади путники повстречали трех франкских[27] купцов, бродивших среди торговцев и задававших вопросы, которые те не могли понять, а если кто и понимал, о чем речь, то отвечал на языке, неизвестном иноземцам.
Квинт спросил на ломаном франкском наречии, чем он может помочь. Глава этой троицы, с виду совершенный разбойник – одноглазый, да и зубов у него недоставало – сообщил, что некий монастырь подле Франкфурта снарядил их в Константинополь за ляпис-лазурью. В Константинополе не нашлось подходящего товара: лучшие образцы раскупили иконописцы, работающие в городских монастырях. Приезжим посоветовали отправиться в Никомидию, где жил главный поставщик ляпис-лазури, распределявший краску оптовыми партиями. К несчастью, франки не застали нужного человека на рынке и, не зная обиходного греческого, не могли выяснить, где находится его дом.
Квинт предложил свои услуги. Уолт заметил, что объяснялся Квинт преимущественно с помощью жестов и улыбки. Он легко вступал в разговор, повторяя медленно и четко небольшое количество слов – запас их был явно ограничен. Главное, его поняли; стайка мальчишек взялась проводить чужестранцев с рыночной площади в переулки купеческого квартала. По пути Квинт шепнул Уолту, что, хотя он превосходно разбирается в древнегреческой словесности и владеет той упрощенной формой греческого языка, на которой написаны Евангелия, современные диалекты Вифинии даются ему не без труда.
Купцы, торговавшие ценным, экзотическим товаром, здесь, как и на северной стороне Золотого Рога, были преимущественно евреями. На стенах рядом с воротами их домов были вырезаны или нарисованы красками мистические символы древней веры: семисвечник, пересекающиеся треугольники, образующие звезду Давида, и другие, более причудливые и таинственные знаки. Обычно за крепкими решетками, железными или бронзовыми, таился маленький сад, полный цветов. Двор Симона бен Давида, купца, специализировавшегося на ляпис-лазури и других редких минералах, не представлял собой исключения.
Один из мальчишек забежал вперед предупредить об их приходе. Только потом Уолт и Квинт узнали, кто и как воспользовался этим предупреждением. Их уже ждали. Раб, явно не из числа евреев, открыл скрипучие ворота, провел гостей по короткой мощеной дорожке мимо алебастрового фонтанчика к двери из отделанного серебром кедра. Навстречу вышла дама. Хозяйке близилось к тридцати, и все же она отличалась поразительной красотой. По аристократической моде Константинополя длинные черные волосы были уложены локонами; платье из тонкого муслина доходило до сандалий, однако так облегало тело, что больше открывало взгляду, нежели скрывало. Высокий лоб, выдающиеся скулы; разрез глаз напоминал миндальный орех, цвет кожи – бледную желтизну увядших оливковых листьев. Несколько родинок подчеркивали своеобразие этого лица. Полная грудь, талия, ждущая объятий, бедра – столпы совершенства.
Слегка улыбнувшись, дама повела гостей по короткому коридору. На стенах горели масляные лампы, и в их свете отчетливо проступал изящный круп, энергично двигавшийся под муслиновым платьем. Женщина постучала еще в одну деревянную дверь, изнутри донесся хриплый возглас. Уолт и Квинт, а также трое франков приняли этот звук за приглашение войти. Дама распахнула дверь и отступила в сторону, пропуская их в комнату.
– Можешь идти, Джессика. Я позову тебя, когда понадобится проводить гостей.
Позднее Квинт пояснил, что именно эти слова произнес хозяин дома, причем на обиходном греческом языке.
– А не показалось ли тебе тогда странным, – спросил Уолт, – что еврей говорит с дочерью по- гречески?
– Она ему вовсе не дочь.
