Летний день, не похожий, однако, на другие летние дни. Даже с самой вершины Хэмблдона Уолту не открывалась такая синева небес. И еще – море. Здесь оно ничуть не напоминает ту страшную бездну, которую он три дня назад пересек на корабле, следовавшем из Порлока в Уэксфорд. Там, на открытой палубе, мальчик напугался, промок до костей, его тошнило, но теперь он видит перед собой белые барашки, бегущие по волнам, вода кажется серо-зеленой под лучами солнца; когда же находит туча – лиловой, точно большой синяк. Барашки выплевывают пену на песок, песчаному пляжу не видно конца, а за спиной – поросшие травой дюны. Кругом песок и море, только южнее вырисовываются башенки мола, за ними – гавань Уэксфорда, маленький городок, замок и порт.
Четверо мальчиков в возрасте от восьми до двенадцати лет, Уолту сравнялось одиннадцать, он второй по старшинству. Еще до рассвета они поднялись с расстеленных в конюшне подстилок и почти все утро провели в воинских упражнениях под началом старого Эрика. Служивый не давал им спуску, заставляя биться друг с другом различным оружием – конечно, потешным, но оставлявшим на теле глубокие ссадины и синяки, и нещадно лупил тростью по голым мальчишеским ногам, если кто-то из учеников сражался без должного усердия.
В девять утра им выдали завтрак – ломти ржаного хлеба, смоченного парным молоком, и велели дожидаться отца Патрика, наставлявшего их в катехизисе. Однако в то утро преподобный отец так и не явился. Мальчики начали скучать, их обижало, что никто на них не обращает внимания. Во дворе суетились слуги. Гарольд и младший брат его, Леофвин, вышли из дома и сели на коней...
– Гарольд? Это был Гарольд Годвинсон?
– Да.
– А ты уже тогда служил ему? В одиннадцать лет?
– Я должен был стать дружинником.
– Что это значит?
– Это избранные воины, те, кто ближе всего своему господину, кто поклялся сражаться за него и защищать его. Они должны быть верными, храбрыми, сведущими во всех видах ратного искусства и, конечно, закаленными телом и духом.
– Поэтому дружинников обучают сызмала?
– Да.
– Как ты попал в число избранных?
– Не знаю точно. Помню, мимо нашей усадьбы проезжали какие-то чужаки. У нас был котенок, девочка по имени Уин. Она испугалась лошадей, вскарабкалась на яблоню и ни за что не хотела спускаться. Я полез за ней, она, точно белка, скакнула на соседнее дерево, я следом, поймал, а котенок-то был дикий, царапался, кусался, плевался, шипел, но я его не выпустил из рук, так с ним и спустился. Это были графские люди, они похвалили меня за отвагу и ловкость и взяли с собой.
И вот старший из нас, Ульфрик, хорошо знакомый с морем – он рос в Сэндвиче в графстве Кент, среди данов[24], – говорит:
– К черту все это, пошли к морю.
На берегу он учил нас искать моллюсков. Мы набрали их с дюжину, они были голубоватые, поменьше, чем эти. Ульфрик все твердил, что перед варкой моллюсков следует промыть, и тут послышался стук копыт, вернее, чмоканье – кони скакали по песку и воде. Мы подняли головы и увидели, что со стороны Уэксфорда к нам мчится десяток всадников. Солнце било им в спины, они казались черными на фоне моря и неба, знамена развевались у них над головами. И вот эти всадники в плащах, накинутых поверх кольчуги, в сверкающих шлемах, точно они на битву собрались, окружили нас, сбили в кучку, подгоняя ударами мечей плашмя и наезжая лошадьми, – лошади толкали нас плечами и коленями, а воины, закинув голову, покатывались со смеху.
Двое всадников стояли в стороне и смотрели. Один из них был Гарольд Годвинсон.
– Каким он был с виду? Расскажи мне.
– В ту пору? Сколько ж ему было? Лет тридцать, наверное. Он был... величествен. Длинные темные волосы отливали огнем, когда на них падал свет; он отращивал бороду и усы, аккуратно подстригал их и завивал. Обычай брить бороду пришел к нам лишь несколько лет спустя. Глаза его казались то серыми, то голубыми, в зависимости от освещения; добрыми, если ничто его не гневило, но метали молнии, как только ему начинали перечить. В ту пору он чаще смеялся, и глаза были добрыми. Три вещи вызывали у эрла смех: в битве его смех был подобен раскатам боевой трубы, на пиру – журчанию ручья, а в постели, с женщиной, и просто когда он видел красивую женщину, проходившую мимо своей прекрасной, волнующей походкой, женщину, кружившуюся в танце, или подносившую ему чашу, или прижимавшую дитя к груди, – тогда он смеялся, как бог!
В тот раз с Гарольдом была девушка. Совсем молоденькая, лет шестнадцати. Она сидела верхом на гнедой кобылке, беспокойной, но научившейся уже опасаться хлыстика из ивового прута, которым ей грозила наездница. Кобылка кружила на месте, била копытом, но встать на дыбы не осмеливалась. Длинные темные волосы девушки заплетены в косу и уложены в узел, который скрепляет золотой обруч. Плащ на ней лиловый, а платье – белое. Она сидит в особом дамском седле, свесив ноги на одну сторону. Руки у девушки длинные, белые, поводья она держит крепко. В глазах ее улыбка, она смеется, как и Гарольд, лишь изредка хмурясь, когда приходится укрощать лошадку. Губы, хоть и не крашенные кармином, полные, ярко-красные, но прекраснее всего шея, за которую красавице дали имя...
– Эдит Лебединая Шея.
– Да. Единственная женщина, которую он любил. Семь месяцев спустя она родила ему первенца.
– Что же дальше? Кто были эти люди, которые дразнили вас, топтали лошадьми?
– Это были дружинники. Гарольд всегда путешествовал с большой свитой, ему требовались телохранители, гонцы, помощники... да мало ли кто еще.
Нас толкают, пинают, бьют с размаху мечами – хотя лезвия и повернуты плашмя, это уже перестает быть игрой, становится страшновато. Особенно усердствует один из дружинников, рыжий верзила, он твердо вознамерился загнать нас в море, а то и утопить. Мы уже по пояс стоим в воде, еще шаг – и глубина, там вовсю гуляют волны, а рыжебородый хохочет, фыркает, точно конь, поносит нас подлыми словами и набрасывается на всякого, кто пытается прорваться к берегу. Ноги нащупывают то гальку, то скользкие щупальца густых морских водорослей, я начинаю поддаваться страху, но один из товарищей меня опережает.
Самый маленький из нас, он все нюнит и хнычет с тех самых пор, как отчим передал его людям графа в Чеддере, в великолепном господском доме – такой большой и богатой усадьбы мне еще не доводилось видеть, там даже сам король останавливается на неделю, а то и на месяц. Бедняга все дни напролет рыдает о своей маме – мы тоже горюем в разлуке с родными, но мы плачем потихоньку, а он открыто, и мы дразним его, прозвали Тимором, хотя имя его Ательстан: каждую ночь он твердит на латыни «Timor mortis conturbat me» – «Страх смертный одолевает меня».
Бедный малый – ему всего восемь лет, – тощенький, весь дрожит, волны бьют ему в лицо, и из уст его вырывается длинный, пронзительный вопль. В слепой решимости он поворачивает на восток – куда? в сторону родного Чеддера? – и бежит прямо в океан.
Я знаю, что Тимор не умеет плавать, а я умею. Правда, я учился в прудах, образованных речкой Стаур у подножья Хэмблдона, а с морем познакомился только что, за последнюю неделю, в укрытой от волн бухте Уэксфорда. И все же я бросаюсь вслед за Тимором, но только я нагоняю его, Тимор оборачивается и цепляется за меня, хватает за горло, и в этот миг отлив толкает меня сзади, под коленки, и тащит вниз, соленая струя хлещет в легкие, в голове гудит, я знаю, сейчас мы погибнем. Поистине, timor mortis.
Сквозь пенящиеся волны, сквозь тьму подступающего беспамятства я успеваю еще различить голову и грудь огромного черного жеребца, на котором мчится к нам сын эрла Годвина, и вот я уже не вижу ничего,
