темную, тусклую, словно подернутую маслянистой пленкой листву. И все же этот лес кормил его. Он знал, как проследить танец пчел до самого улья и выкрасть мед, не навлекая на себя их укусы; отыскивал в зарослях дикую вишню, словно кабан, выкапывал из земли луковицы, чеснок и трюфеля, воровал яйца из гнезд и вылавливал из ручьев стремительную форель.
Издали он видел пышно разодетых булгарских вельмож в сверкающих доспехах и их жен в струящихся ярких шелках, они запускали в поднебесье соколов или преследовали кабана под переливы охотничьих рогов, улюлюканье загонщиков и дружный лай фессалийских псов. Однажды мастиф загнал чужака на высокий дуб. Цепляясь одной рукой, Уолт вскарабкался проворно, как мартышка, и повис, качаясь на ветвях. Охотники примчались на лай, принялись кружить вокруг толщенного ствола, задирая головы и всматриваясь в густую листву; выпустили на всякий случай две-три стрелы из лука и одну из арбалета, но так и не заметили Уолта. И тут с самой вершины дерева послышался звук, напугавший его больше, чем стрелы: шипение и мяуканье дикой кошки.
Кошка сидела в нескольких шагах от него на толстом, отходившем вбок суку: спина выгнута, шерсть дыбом, желтые глаза искрятся, хвост торчком, пасть ощерена – видны белые клыки и ярко-алая глотка. Хищник ненамного уступал человеку ростом, да и весил примерно столько же, но Уолт с трудом удержался от смеха: слишком этот зверь походил на знакомых ему с детства деревенских кисок, особенно на котенка по имени Уин.
Опираясь на изувеченную руку, Уолт оторвал большую, тяжелую от желудей ветку и ткнул ею в кошачью морду. Кошка развернулась, промчалась по суку и перепрыгнула на соседнее дерево. Внизу заметили ее и погнали, хохоча, натравливая собак, но кошка почти сразу же исчезла среди густых ветвей.
Уолт остался сидеть на дереве, терзаясь угрызениями совести из-за только что обнаруженной в себе перемены: на миг, и даже дольше, чем на миг, он вновь ощутил восторг и упоение, какие охватывают мужчину в бою или в любовных объятиях. Он вдруг осознал, что все это время в лесу тоже был счастлив, хотя блаженство это было более мирным и тихим, он спокойно и удовлетворенно впитывал в себя солнечный свет. Но Уолт помнил, что счастье – удел других, а для него это – грех. В подобных размышлениях он провел в лесу еще с месяц, умерщвляя свою плоть, как монахи во время Великого поста: бичевал себя березовыми розгами, отказывал себе в пище, пока не начал шататься от слабости; залезал на вершины дубов и подставлял себя ударам молний, – они пролетали порой совсем близко, но ни разу не поразили его.
День становился короче, ночь истекала росой, и к Уолту вернулось прежнее беспокойство. Вновь казалось, что у его паломничества есть какая-то цель и надо идти дальше. Он еще не знал, какова эта цель, но что-то ждало его впереди. Уолт пустился в путь дальше на юго-восток, больше забирая к востоку, и через два дня вышел на откос, естественную границу леса, откуда он мог оглянуться на оставшуюся за спиной дубраву и посмотреть вперед на новый для него мир.
Он увидел перед собой мраморные дворцы, а поверх их крыш – полотно цвета глубочайшей синевы с белыми кружевами. Позолоченные суда с веслами и под парусами бороздили воду; выныривали дельфины, вдвое превосходившие размерами морских свиней, которые водились в устьях родных рек. Пройдя по лесистому склону, Уолт разглядел по ту сторону узкого пролива высокие стены и крепкие башни, под сенью которых подымались величественные своды домов и дворцов, – ничего подобного он прежде не видел. То там, то сям крыши сверкали сусальным золотом. Надежда окрылила странника – быть может, перед ним заветная цель его пути? Но сперва надо было пересечь реку у самого устья и миновать небольшой городок, располагавшийся на ближнем берегу. Уолт спустился в предместье, вышел к рыночным площадям и улочкам северной части города, стараясь ни на минуту не упускать из виду высокие здания, словно парившие над рекой.
Здесь Уолт бросался в глаза лишь из-за своего высокого роста, поскольку большинство нищих было изуродовано пострашнее, чем он: прокаженные с изъеденными болезнью лицами, калеки, чьи ноги были отрублены по самые бедра – то ли на войне, то ли в наказание за какое-то преступление, незрячие, ослепленные щипцами палача. Уолт шел мимо гетто, мимо причудливой вязи железных решеток, за которыми, словно в клетке, сидели еврейские ювелиры, скупали золото и драгоценные камни, скрупулезно взвешивая их на медных весах. С обочины он подбирал финики и хлебные крошки, пил из мраморных фонтанов, которые богатые люди человеколюбиво устанавливали у наружной стены своих просторных домов. На маленькой площади собралась беднота, по большей части женщины с младенцами на руках, подъехала большая тележка, нагруженная козьими головами – на миг он взглянул в остекленевшие желтые глаза с вытянутыми, расширенными смертью зрачками, – головы бросали в толпу, и женщины отталкивали друг друга и даже дрались из-за них.
Невыносимая вонь, нестерпимый гам. Уолт заспешил прочь и вышел наконец к пристани. Примерно в полумиле на противоположном берегу высились стены домов и крепостные валы. Десятки судов стояли на якоре по обе стороны пролива. Полуголые грузчики, большей частью в одних штанах или попросту в мешковатых набедренных повязках, сновали по крутым сходнях взад и вперед, таскали на согнутых спинах большие корзины, закрепив их кожаным ремнем, повязанным вокруг головы. В корзинах лежали лесные орехи, сладкий каштан, виноград, яблоки, груши, мушмула, айва, зелень и листья салата, а также странные оранжевые и желтые плоды с неровной, точно иголкой истыканной кожурой. Он насчитал три судна, доверху груженные углем; еще одно было заполнено рулонами шелка, пять низко осели в воде под тяжестью мраморных глыб. Дивясь разнообразию и обилию заморских товаров, Уолт продолжал свой путь сквозь суету гавани, наступая то на булыжник, то на свернутый в бухту канат, и сквозь лес мачт, парусов и снастей вглядывался в другой берег, который, казалось, ждал его.
На высочайшем холме дальнего города, возвышаясь над дворцами и колоннадами, теснилась вокруг большого собора дружная семья церквей и соборов поменьше. На каждом куполе сверкал в лучах солнца золотой крест. Но как добраться туда? Поблизости моста не было, а Уолту не хотелось уходить в поисках переправы на северо-запад, повернувшись спиной к куполам. Да и зачем искать мост? По темной, пенистой воде взад-вперед носилось множество мелких суденышек, часть из них под треугольными парусами, но большинство перегоняли гребцы. Стоя на корме, они широко взмахивали большими черными веслами, которые крепились в изогнутых уключинах и походили на иссохшие, потемневшие, исхлестанные ветром руки.
Уолт присоединился к группе людей, выстроившихся цепочкой у сходней. Их было немногим меньше двадцати, троих Уолт, судя по черным одеяниям, круглым высоким шляпам и окладистым бородам, принял за священников. Женщины в грязно-серых юбках и шалях держали в руках вместительные корзины с фруктами.
Как у большинства жителей двустворчатого города, у людей, ожидавших переправы, лица были смуглые и одутловатые, черные лоснящиеся волосы, карие глаза, до того темные, что тоже казались черными. В толпе выделялся человек высокого роста, голубоглазый, с клочковатой бородкой. От солнца его защищала кожаная шляпа с широкими полями, кожаная куртка с ярко начищенными заклепками доходила до колен, к щиколоткам были подвязаны кожаными ремешками сандалии – вернее, просто подошвы. За спину он забросил большой мешок, крепившийся ремнями к обоим плечам, на поясе болтался туго набитый кошелек. Шляпу паломника украшала раковина, с посоха свисала фляга, сделанная из тыквы.
Первая лодка забрала восьмерых человек из очереди, тут же к причалу подлетело еще одно, длинное и верткое суденышко. Девять человек заспешили вниз по ступеням, скользким от облепивших их водорослей и моллюсков. Спускаясь вслед за человеком с заплечным мешком, Уолт внезапно вдохнул ароматы залива и моря, сладковатую вонь гниющей рыбы и птицы, густой запах раков, соленый, что-то сулящий морской ветерок. Мальчишка потянул его за рукав и отпрянул с проклятием, обнаружив культю. Высокий человек – он уже стоял на палубе – обернулся и быстро окинул Уолта взглядом бледно-голубых глаз.
Он заговорил с Уолтом на его родном языке. Диалект был незнаком, но впервые за два (или три?) года Уолт услышал английскую речь, и слезы выступили у него на глазах.
– Он ждет плату, – пояснил человек с поклажей. – Деньги за проезд.
– У меня нет денег.
– Я заплачу.
Он вытащил еще один тусклый медяк из своего кошелька.
