наполнили углем, но еще не растопили. На дальнем от деревни краю поляны мужчины заготовили дрова для огромного костра, чтобы к вечеру изжарить на нем быка. Тепла и света от огня должно было хватить на все ночное веселье.
Даже в августе, после долгих солнечных дней, ранним утром было прохладно, хотя роса уже высохла. Свежая прохлада ложилась на новые или постиранные накануне одежды, на отмытые, оттертые дочиста лица детей. Праздничное настроение сделало легкой и упругой походку взрослых, слышалось в шуме, суете, приветствиях и болтовне, в песнях, которые кое-кто уже начал запевать, ощущалось в той уверенности, с какой все встречали этот день. Что бы там ни ждало впереди, нынешний день обещал веселье.
Воплощением всех надежд и чаяний была Эрика. Ей исполнилось двадцать четыре года, она расцвела и стала настоящей красавицей. Она была как налившийся колос, как незамутненный источник для жаждущих уст. Но не только развившееся тело, не одна лишь плотская красота составляли секрет ее обаяния. Высокая, но отнюдь не долговязая, стройная и сильная, но без грубых мышц, избавившаяся от девичьей пухлости, но сохранившая яркое цветение юности, она предстала перед Уолтом словно богиня. Белое, похожее на тунику платье со множеством складок доходило до колен, а на плечи Эрика накинула плащ из тонкого сукна красно-коричневого цвета, перевила длинные светлые волосы нитями речного жемчуга, открыв высокий лоб. Из-под темных бровей светло-голубые глаза смотрели с тихой улыбкой, той самой улыбкой, которая приподнимала уголки ее нежных губ. И все же, несмотря на улыбку, на лице Эрики проступала сосредоточенная серьезность, еле заметные морщинки в уголках глаз свидетельствовали о чувстве долга и ответственности, о скорби ранних утрат и о готовности принять жизнь такой, какова она есть.
Уолт остановился в пяти шагах от Эрики, и по лицу жениха она угадала, что он охвачен смятением, не знает, что и как надо делать. Девушка передала букет ближайшей из подружек и почти бегом пустилась навстречу возлюбленному, кинулась ему на шею. Почувствовав, как руки Уолта сомкнулись у нее на спине, она приветствовала его горячим, долгим поцелуем в губы. Радостные клики разнеслись по поляне. Оторвавшись от Уолта, раскрасневшись – румянец спустился даже на шею и грудь, видневшуюся в вырезе платья, – Эрика взяла нареченного за руку и провела его под яблоневой аркой.
В отличие от Иверна, Шротон располагал собственной церковью, ее не так давно построили из бревен, замазав щели известкой, и увенчали невысоким шпилем-колокольней – не для благовеста, но для заупокойного звона и набата, предупреждавшего о приближении врагов. Ближайшие родственники с обеих сторон, а также самые старые и уважаемые из свободных крестьян построились позади жениха и невесты и проводили их в часовню. Церковка была маленькой, но светлой, никакие витражи не мешали солнечным лучам проникать сквозь узкие сводчатые окна. Внутри ничего лишнего, только алтарь – плита портлендского камня на четырех дубовых пеньках. Церковь наполнили цветами и плодами из местных садов и лесов, охапками роз, лаванды, больших полевых ромашек, плетенками с яблоками, грушами, клубникой, со стен свешивались колосья ячменя.
Священник выслушал короткие обеты. Жених и невеста выучили наизусть положенную формулу, но слова их шли от сердца. Затем святой отец проследил, как молодые обменялись кольцами, и благословил их союз. На все про все хватило десяти минут.
Они вернулись на поляну. На самую большую повозку, какую только удалось отыскать в обеих деревнях, поставили стулья для новобрачных, сделали навес из соломы, усыпанной цветами, и все, не соблюдая очереди, подходили с дарами, клялись в верности господам, желали им долголетия и многих детей.
Не прошло и получаса, как Эрика начала проявлять нетерпение:
– Давай плясать. Вон, все уже пляшут. Только сперва сними с себя золото, чересчур пышно для наших мест.
Уолт помог молодой жене спуститься вниз, на площадку из дерна, и она понеслась прочь, изгибаясь в танце, отплясывая заодно со своими подружками под музыку барабанов и дудок, наяривавших безумную джигу, и все женщины присоединились к танцу, ловко лавируя между накрытыми столами.
Так они праздновали и веселились до самых сумерек, пока не подоспел зажаренный на костре бык. Только вот места в желудке осталось маловато: все уже угостились козленком, фаршированным яблоками и запеченным на углях от ореховых прутьев (традиционное блюдо в начале Месяца Яблок и Орехов), съели сыры, цыплят, гусей, поглотили груду хлеба со свежим маслом, запеканки, орехи с мягкой зеленой скорлупой и белой, податливой мякотью, яблоки, только что сорванные с дерева, и яблоки в меду, начиненные гвоздикой и корицей, нанизанные на ореховые прутья и запеченные над маленьким костром, какие во множестве горели на поляне. И пили, пили, пили огромными флягами и бочонками, пили прошлогодний сидр и пиво, сваренное из ячменя предыдущего урожая – новый урожай был только что собран, пришла пора освободить место для свежего зерна.
Люди пили, и веселились, и затеивали игры, а Уолт награждал победителей призами. Из древесины вяза вырезали три деревянных шара, их полагалось прокатить по длинной дорожке из широких планок, сбив девять кеглей на дальнем конце. Каждый по очереди пробовал свои силы, хотя всем было известно, что приз разыграют между собой два умельца, один из Шротона, другой из Чайлд-Оукфорда, способные одним ударом сбить все девять кеглей, набрав двадцать семь очков за три броска. Они продолжали соревноваться, пока наконец ловкач из Шротона слегка не промазал, оставив одну кеглю несбитой, а его соперник из Чайлд-Оукфорда получил обычную в таких случаях награду, полуторагодовалую свинью. Потом настал черед скачек. Участники описывали круги вокруг поляны, в качестве препятствий на их пути расставили невысокие заборчики; потом стреляли из лука – не по мишени, а в чучела зайцев и птиц, которых тащили перед лучниками по земле или внезапно подбрасывали в воздух. На сжатом поле показывали свое умение фримены, имевшие собственный плуг с упряжкой волов, причем очки начислялись за ровную и глубокую вспашку, а не за скорость, с какой пахарь проводил борозду. Победил дядюшка Фреда, посадивший мальчика на грядиль. Овдовевшая мать Фреда, уверившись, что земля останется за ней и ее семьей, сумела оправиться после родов, но оба близнеца умерли.
Были и другие состязания: мужчины рубили дрова (тут победил один из углежогов, пришедших вместе с Браном), бросали кожаный башмак, соревнуясь, кто дальше закинет; заводили корову в загон и, расставив колышки, спорили, на каком месте она опорожнится; нарезали прутья и плели из них звенья изгороди (победил Бэр). Эрика, водя за собой покорного Уолта, строго оценивала соломенных кукол, принесенных детьми, пироги, домашние напитки, снадобья от зимней слабости (здесь не оказалось равных Анне, той самой, что дежурила вместе с Уолтом у смертного ложа его отца: она советовала применять растирку из сосновой смолы), а еще надо было осмотреть изделия искусных вязальщиц, ткачих, красильщиц, вышивальщиц, плотников, столяров, краснодеревщиков.
Прослышав о празднестве или завидев дым, далеко расползавшийся под туманным небом, начали сходиться люди со всей округи, и никто не являлся с пустыми руками: тащили мехи медовухи, сумки с пирогами, несли барабаны, дудки, ребеки, как будто без них шума было недостаточно.
И никто не заговаривал о том, что, несомненно, тревожило каждого в эти дни, никто не расспрашивал о Вильгельме, о готовившемся вторжении, хотя все понимали, что ждать осталось недолго. Урожай был собран, большинству мужчин предстояло вместе с Уолтом вернуться в Суссекс, присоединиться к ополчению, и все знали, что Уолт, телохранитель короля, сам теперь сделавшийся таном, при благоприятном обороте событий станет эрлом.
Приближалась ночь, красный диск солнца просвечивал на горизонте сквозь розоватую дымку, небо на западе казалось сперва зеленым, как нефрит, потом посинело, в воздухе замелькали ласточки и стрижи, кормившие уже второй за лето выводок, грачи уселись на вершины деревьев. Коршуны и сарычи парили над поляной, привлеченные то ли восходившими от костров струями теплого воздуха, то ли запахом жареного мяса, достигавшим даже той высоты, где они кружили, ловя последние отблески уходившего за гору светила. Наступил час покоя, час, когда каждый мог усесться на прогревшуюся траву и ромашки, жевать обгоревшую или недожаренную, сочащуюся кровью говядину, прихлебывать эль и болтать обо всем, что случилось за день, о давних и грядущих празднествах. Только дети неутомимо сновали вокруг, играя, гоняясь друг за другом. Лишь самые маленькие выбились из сил и уснули.
На востоке выкатилась огромная оранжевая луна, почти полная; кто-то подбросил в большой костер еще несколько веток, искры взметнулись вверх, дым повалил гуще. На большую тележку, которая так и осталась стоять на краю поляны, забрались флейтисты, завели свою пронзительную, с переливами,
