Григорий Ряжский
Муж, жена и сатана
«Фантазия особенно хороша, если бессмысленна».
1
Первым его засекла Прасковья. Черт — не черт, но что-то там определенно было. Или жило на неприметной, но, похоже, постоянной основе. А живое, нет ли, этого Прасковья разгадать не бралась. Потом уже, через время, догадалась, что все же больше живое и подлое, а не наоборот. К тому же, хитрое, как не бывает у неживых — больно уж все к тому шло.
Началось с того, что на кухне громыхнуло чем-то металлическим, ближе к позднему вечеру, когда еще можно было разобраться в происходящем, не зажигая света. Свет, как и остальную электроэнергию, Прасковья начала беречь после того, как услыхала вежливый призыв из телевизора. Намекнули вроде как аккуратно, а после еще и осторожно пристыдили. Она услышала и вняла, тем паче, что времена стояли нехорошие, деньги у многих улетучились в никуда, сами как-то, через доллары эти проклятые и через этот чертов дефолт, что с год тому как грянул. Так ей Лёва сказал.
В тонкости этого печального события Прасковья вникать не стала, хотя народ вокруг нее, на улице, на рынке и вообще, много чего разного болтал. Но только все равно, больше в словах этих, осевших на ушах ее, было плохого и злого. Ругали власть, ругали друг друга, ругали сами себя. Но не умела она понять всего этого, даже если брать самые вершки, не то что смекнуть про последствия или грядущее по жизни угадать. Как не умела подумать и про то, какая всем им теперь дальше выйдет судьба: самой ей, Черепу и Гоголю. Хозяевам что — они молодые, умные. Выживут. А Лёва, так еще запасливый. Если чего, музей свой в расход пустит. Хозяйка говорила, все желе?зы эти есть большая ценность, историческая и культурная. Только если жрать станет нечего, то при чем истуканы эти самые? Они их что, вместо масла на булку мазать примутся? В надежность такой страховки верилось слабо, и поэтому электричество, по ее уразумению, все же лучше было экономить, чем жечь. И все остальное, пока народ перестанет быть такой злющий.
В тот день, когда все началось, она, стараясь не создавать лишнего шума, потопала на настороживший ее звук. Лёва в тот вечер лег пораньше, прошлую ночь совсем почти не спал, явился чуть не под утро: ушел с Черепом, вместо нее самой, выгуливать, и пропал, утерялся. Правда, и сам хороший был такой: будь здоров как набрался из-за Аданькиного праздника, дня ее рождения. Хотя, если справедливо рассудить, то ему в тот день дозволялось, как супругу юбиляршиному: тридцать лет — дата, как ни возьми. А потом днем с рукояткой какой-то часа два провозился, с мусорной, черной, железной, со старой. На спальню к ним с Аданькой устанавливал, на дверь. С помойки будто притащил, люди бросили, а он подобрал. И непохожая она на другие его давнишние причиндалы, какими столовую набил до отказа, так что ни повернуться, ни убраться невозможно. Даже Гоголю дышать нечем от этих железок его культурных, если не проветривать как положено.
В общем, зашла на кухню и обнаружила на полу перевернутый кверху дном алюминиевый ковшик. В нем она обыкновенно варила яйца: всегда по одной минуте с небольшим, после как вода закипит, чтобы на выходе яички эти получались сопливыми — именно такими предпочитала употреблять их хозяйка, Аделина Юрьевна Гуглицкая. Аданька.
Ковшик этот Ада ненавидела люто, как и многое из предметов более чем простецкого быта, заведенного в ее доме Прасковьей, начиная с того дня, когда та, вдруг сделавшись незаменимой, осталась у Гуглицких насовсем. Прасковью в дом притащил Лёвка, муж, проявив минутную слабость. Минута затянулась и обратилась в привычную вечность, без начала, середины и внятной будущности. Тетку эту, Прасковью — по Лёвкиному типу, без отчества, — находившуюся к моменту заселения к Гуглицким уже в довольно зрелом возрасте, оставили прежние хозяева, совсем: саму ее, собаку неведомой дарвинистам шумерской породы и в придачу к тому еще облезлого местами попугая неопределимого возраста, цвета и пола.
Лёва в тот день торговал у них Буль[1], невысокий, однако с исключительной резьбой по фасаду черного дерева, в очень приличном состоянии. Владельцы уезжали с концами во Францию, имея на руках бумаги, дающие статус жителей Словении, — как-то так или около того. Тащить антикварное барахло в новую жизнь не пожелали. Прасковья же с подержанным хозяйским зверьем, служившим временной семейной забавой младшенькому, была даже не бросовый антик — просто сковородный нагар на оттрубившей срок сковородке. Такие были они, прежние владельцы Прасковьи и двух притихших и бессловесных отказников.
Торговались отъезжанты лениво и скорее условно, больше из принципа, а не ради денег свыше быстрой цены. Просто намеревались изобразить этому мелкому, не по чину седобородому и не по комплекции шустрому коротышке с его иудейским напором, Льву Гуглицкому, кто тут есть кто и кому перемещаться в Европу, для тамошней жизни на постоянной основе, а кому окончательно гаснуть и протухать на родине.
На дворе была середина девяностых, самый пик тотальной несправедливости и всеобщего развала привычной жизни. Однако Лёвку это волновало мало: интерес его сосредотачивался исключительно на коллекции старинного оружия и предметов древнего быта. И чем более пожилой оказывалась вещь, попавшая в цепкие Лёвкины руки, тем меньше уделял он в такие сладкие минуты внимания окружающему его реальному миру. Эти пришли, тех убрали, набили карманы, далее — наоборот. И по новой. Или как-то еще. И так по кругу. А кольчужка — вот она, и латы, доспехи, шлемы, мечи, вся рыцарская экипировка. Шпаги, сабли, шашки, палаши, рапиры, копья, щиты, луки, арбалеты, мушкеты, ружья, пистолеты с кремневым замком… Сталь, латунь, ковка, литье, травление, золочение, синение, гравировка — слова-то какие, слова! Рукояти, инкрустированные камнями. А что за орнамент, вы только поглядите, это же чудо какое-то, это же невероятно, и все руками, руками сработано кузнецов-кузнечиков тех… А точность какая! И на глаз же все, исключительно на глазок, заметьте. А ножи, штыки, кортики, кинжалы? Клинок стальной прямой, линзовидного сечения, с растительным орнаментом на 2/5 от пяты с обеих сторон, с изображениями перекрещенных флагов. Эфес из латунных позолоченных рукояти и гарды. Рукоять цельнолитая, с полусферическими выступами со всех сторон. Сверху рукояти головка в виде короны с пуговкой. Гарда образована защитной дужкой, переходящей в крестовину с загнутыми вниз закругленными концами, асимметричной овальной чашкой с внешней стороны и загнутого вверх щитика — с внутренней. Все детали украшены как сама рукоять. Кожаные ножны с латунным прибором, а уж он-то состоит из устья с орнаментированным фигурным шпеньком и наконечника. Западная Европа, вторая половина девятнадцатого. А? Это же прелесть что такое, а не ножи и не кинжалы — от бронзового века до эпохи Ренессанса, это не резать чтоб, а просто взять и убиться от наслаждения. А закалка? Где так сейчас закаливают, кто?
Так вот, вместе с Булем в тот день Лёва доставил домой, на Зубовку, прицепной вагон в виде чужой полубабки и двух перепуганных животных. Отказываться от участия в спасительной Лёвкиной операции или просто тупо умирать никто из них не собирался. По крайней мере, в обозримые годы.
— Ну и куда их? — поинтересовалась Ада, пока грузчики осторожно затаскивали в квартиру тщательно упакованный Буль. Согласная на все Прасковья хранила молчание, демонстрируя робкую покорность новой судьбе. Шумерский пес жался к ее ногам, бросая из-под мохнатых бровей боязливые взгляды то на Лёвку, то на его красивую женщину чистой черной масти.
Что Франция ему не светит, кобелек учуял еще с ранней щенячьей поры, когда за непорядок у собачьей миски получил крепкого пинка от владельца проданного Буля, после чего обнаружил под носом крепко сжатый хозяйский кулак с золотой печаткой на безымянном пальце. А закончилось вразумление коротким и мощным щелбаном по черепной коробке. Получилось звонко и напутственно. Да и звук пришелся хозяину по душе. В результате кличка у некультурного воспитанника образовалась
