самопроизвольно — Череп.
Примерно через год или полтора на месте щелбана образовалась небольшая пролысина, со временем распространившаяся до вислых ушей и обнажившая верхушку собачьей головы до тонкой пятнистой кожи. Таким образом, полученная по случайному выплеску характера кличка пришлась как нельзя более кстати. Бывший хозяин даже немного гордился таким пронзительным попаданием в самою суть вещей и потому наказывать воспитанника, начиная с определенного момента, стал пореже.
К концу первого года жизни у Черепа заметно выдвинулась вперед нижняя челюсть, образовав некрасивый и неудобный для жизни челюстной перекус. В результате пес обрел схожие с гиеной черты. Одновременно с этим под той же нижней челюстью образовалась редкая растительность, которой явно недоставало до нужной мохнатости, однако хватало с избытком для общей картины получившегося уродства. Судьба собаки была решена окончательно; ждали лишь момента, когда будут окончательно выправлены документы на словенское гражданство для пропуска на французский юг.
Попугаю, как и Черепу, тоже довелось отведать хозяйских ласк. Он, в отличие от пса, попал в семью уже вполне зрелым перцем. Или перечницей — никто в семействе частностью такой не поинтересовался. Проверять же интимную подробность у спецов и делать вывод было без надобности. Главное, что птица в доме была, требуемый вид создавала и явно стоила денег. Лет попугаю было от сорока четырех до восьмидесяти шести, точного возраста не знал никто, поскольку животное пришло от малознакомого взяткодателя, случайно вызнавшего о прихоти наследника. Кроме того, совершенно безвестен был вид, к которому относилась птица. То ли ара краснобрюхий, то ли аратинга оранжеволобый, то ли какаду гологлазый ожереловый. Главное, если не брать в расчет пару облезлостей, — «ара» этот был совершенен, как расцветкой и объемом тела, так и строением глупого своего разума.
Старое имя попугаю было Гога: то ли женская гога была, то ли мужская. И потому над новой кличкой долго не бились, а просто изменили чуток прежнюю. Гоголь он Гоголь и есть, чокнутый и носатый моголь. И нечего, понимаешь, птице носяру такую носить, если ты не великий обличитель и не защитник угнетенных. Черепа, Гоголя, Прасковью и комод типа Буль Гуглицкий вывозил на одной грузовой машине. Тра-та-та, тра-та-та… Для полного комплекта не хватало чижика, кота, обезьяны и забияки-петуха. Но это и обнадеживало, учитывая предстоящее объяснение с Аделиной. Та, так и не дождавшись Лёвкиного ответа на вопрос «Ну и куда их?», вежливо предложила Прасковье скинуть шаль, снять с себя армячного покроя тулуп и пройти пока на кухню.
Гоголь переезжал в клетке размером с Черепа, если того принудительно вытянуть по вертикали. Оба в момент выселения, как и при заселении на новую жилплощадь, не проронили ни звука, хотя в отличие от Черепа Гоголь разговаривать умел и не упускал случая высказаться по поводу и без. Кроме того, каким-то отдельным чутьем оба хорошо понимали, что денег за них не плачено и что как взяли их по случайности в тепло в качестве дарового бонуса, так же легко могут вышвырнуть на холод, в никуда. Или, что хуже, отдать на баловство живодерам.
Гоголь, незаметно вращая левым глазом, оглядел планировку скромной трешки Гуглицких и дважды моргнул в сторону Черепа. Это означало, что издеваться будут вряд ли, что прокорма хватит на двоих и что пространство несет на себе отпечаток определенного слоя человечьей культуры. Другими словами, имеется шанс выжить и задружиться: с белобородым этим, низеньким, который шкаф хозяйский прибарахлил, и с черенькой, какая тут, хоть и не звенит голосом, а главная и есть, ясное дело.
Череп понятливо подвигал нижней челюстью и еще плотней поджал под себя хвост.
— А чего он лысый, Лёв? — спросила Ада у мужа. — Они там что, издевались над ним?
Лёвка пожал плечами:
— Он не лысый, он шумерский. Ну вроде бы порода такая есть. У них же все не так, как у всех, ты в курсе? Они же клинопись изобрели и много чего еще. И вообще, их язык имеет агглютинативную структуру. Тоже не в курсе, учитель?
— Место собаке будет там! — Ада Юрьевна поморщилась и указала рукой на пространство между вешалкой и коридорным комодом. — А этого отправим в гостиную, будет при коллекции. — Она кивнула на клетку, в которой, напрягши тушку, нахохлился попугай. — Жалко, папы нет, он бы нам все про этого Гоголя рассказал.
— Агглю-тина-тивную! Агглю-тина-тивную! — неожиданно для всех бодро выкрикнул попугай, довольный получившимся в семье согласием.
— Видала? — гордо отреагировал Лёвка. — То-то! — Он прихватил клетку с птицей и потащил ее в гостиную, устраивать Гоголя в новую жизнь.
Проводив друга взглядом, Череп оторвал туловище от пола и, стараясь быть незаметным, прошмыгнул на указанное хозяйкой место. Там он улегся на паркет и замер в ожидании начала следующей жизни. Ада ободряюще кивнула ему и пошла на кухню, где в тоскливом страхе новоявленная Прасковья ожидала предстоящей участи.
— Вас как по отчеству, простите? — первым делом поинтересовалась Аделина, зайдя на кухню и вежливо улыбнувшись неведомой гостье.
— Параша я, — просто ответила тетка, заметно смутившись, — Парашка, всю жизнь, как была, так и есть.
— А отчество? — улыбнулась Ада, — отчество ваше как?
Прасковья потупилась:
— Можно еще Пашей звать. Эти меня так тоже звали, прежние. Иль на худой конец Прасковьей.
Аделина обреченно вздохнула и согласилась:
— Хорошо, остановимся пока на Прасковье. Готовить умеете, Прасковья?
— Еду-то? — Гостья встрепенулась. — Так оно ж на мне все было кажный божий день. Суп разный, шти, рисовый на куре, с рыбой еще и другой какой. Прозрачный, было дело, просили, без ничего — тоже варила им, только сама в рот не брала, чего пустой хлебать, лучше чаю потом, отдельно. Гречку знаю, как лучше, на два пальца воды поверх и укрыть в теплое, пюре наказывали часто с картошки, блинчики любили крученые с разным, оливье показали, так я его частенько рубила почем зря. Ну и всякое еще. А мальцу ихнему кашу без комков давила, чтоб не плевался. А после, как подрос, котлеты ему крутила с живого мяса, с рынка. Любил их. И пироги пеку, на своей опаре, с капустой нравилось им, грибные и ватрушки. Все могу, што надо: еду, стираю и с полу убираю на мокрую, а после насухую. И в мага?зин за всем хожу, и за детями смотреть стану. Ихнего-то смалу глядела, гоголь-моголь вертела, как хозяева приказывали. И с колясочкой, с колясочкой, чтоб дышать ему. Своих-то будете заводить иль как? Ежели примете меня, конешно.
Детскую тему Ада развивать не стала, ответила уклончиво:
— Пойдемте, я вам покажу вашу комнату. Она маленькая, но для отдельной жизни вполне подойдет. Мы часть вещей оттуда заберем и кое-что добавим. Думаю, вам там будет удобно. И, пожалуйста, Череп этот — на вас, ладно? Он к вам привык, так что гуляйте с ним и кормите вовремя. И птицу, разумеется, тоже. Раз уж так у нас с вами получилось. А про зарплату поговорим отдельно, хорошо?
— А звать-то вас как прикажете? — справилась Прасковья, поднимаясь с табуретки. — Каким имем- то?
— Я Аделина, — отозвалась Гуглицкая, — вы можете звать меня просто Адой. А вообще, как вам удобно, так и зовите, мне, в общем, все равно. Лишь бы остальное у нас срослось.
2
Можно сказать, к году своего замужества Ада Урусова уже вполне сложилась как педагог, как отменный преподаватель литературы и русского языка в гимназии, куда сразу и, в общем, без раздумий пришла по окончании пединститута. Все пять студенческих лет училась с удовольствием, материал схватывала быстро и стремительно набирала профессию еще до того, как получила диплом. По выпуску колебалась минимально: дети — школа — язык — литература или престижное предложение от издательства, набирающего молодых редакторов для работы с переведенными на русский бразильскими сериалами. Были сериалы — станут отечественной книжной продукцией массового потребления.
В первом случае был явный и живой интерес при нищей зарплате, тут же — стандартный позор, но и
