была построена хижина, укрытая лесом со всех сторон, кроме фасада. По краям этой маленькой площадки установили две небольшие палатки из парусины.
С корабля привезли немного мебели: стол, четыре стула, кушетку с полуюта. На полу растянули просмоленный парус и частично покрыли его двумя коврами. На балке, покрытой сверху пальмовыми листьями, повесили лампу. К этому добавили кое-какие безделушки, с помощью которых единственная комната хижины приняла вполне жилой вид.
Вопреки своему беспокойству мисс Присцилла была приятно удивлена, переселившись вечером в хижину, и выразила де Берни благодарность за его заботы о ее комфорте. Ее новое жилище оказалось гораздо лучше, чем она ожидала.
Но, как выяснилось, не один де Берни проявил заботу о ней. Вскоре после ее прибытия явился Том Лич, чтобы лично удостовериться, что все возможное сделано для ее удобства. Напустив на себя заискивающий вид, он извинился за некоторые неудобства, которые ей, возможно, пришлось перенести при переселении, и выразил озабоченность тем, как бы их уменьшить. Он приказал принести разные мелочи из обстановки «Черного Лебедя» и высказал пожелания, чтобы впредь она говорила, что еще может быть сделано для ее благоустройства. Поговорив в шутливой форме еще некоторое время с ней, де Берни и присутствовавшим здесь же майором, он в цветистых выражениях пожелал всего доброго и вышел.
Де Берни, все это время оставаясь бесстрастным, наблюдал за майором, который вел себя в отношении Тома Лича так, как будто тот издавал неприятный запах.
Он что-то пробормотал по-французски.
- Вы же знаете, что я не понимаю по-французски, - сказал майор раздраженно и был удивлен тем, что мисс Присцилла засмеялась.
Он удивился, что она вообще может смеяться, учитывая сложившиеся обстоятельства. Сам же он находил в них только основания для отчаяния. Это отчаяние еще более возросло после утреннего открытия, что де Берни, с которым он единственно связывал слабую надежду на освобождение, оказался отнюдь не в дружественных отношениях с этим негодяем Личем, что делало надежду майора вообще иллюзорной.
Но еще большие неприятности ждали майора впереди. Когда ночью, после ужина, приготовленного и накрытого Пьером в хижине, майор, стоявший с де Берни перед своей палаткой, спросил последнего, где тот собирается устроить себе ночлег, француз после небольшой паузы ответил:
- Естественно, сэр, что я разделю тот, что приготовлен для моей жены.
Майор издал горлом булькающий звук и встал перед ним.
- Вы представляете, - продолжал де Берни, - что ждет леди, если показать, что она не моя жена? Полагаю, у вас есть глаза, и вы видели, как Том Лич смотрел на нее сегодня вечером, как самодовольно крутился вокруг нее со своей отвратительной любезностью.
Майор дернул себя за шейный платок: он чувствовал себя так, будто его душат.
- Клянусь смертью господней! - воскликнул он наконец хриплым голосом. - И какая же, скажите на милость, разница между Томом Личем и вами?
Де Берни с шумом втянул в себя воздух. Лицо его во мраке выглядело белым.
- Вот, значит, до чего вы додумались, - вымолвил он наконец. - Какой же надо иметь убогий ум, чтобы прийти к таким выводам! Интересно, куда еще он вас приведет, - он коротко рассмеялся. - Если бы я был тем, за кого вы меня принимаете, и цели мои были бы такими, какими вы их считаете, чем, естественно, льстите мне, то, мой дорогой Бартоломью, раки на дне этой лагуны давно питались бы вашим трупом. Пусть эта мысль убедит вас в моей честности. Спокойной ночи!
Он повернулся, чтобы уйти, но майор схватил его за рукав.
- Простите меня, де Берни. Чтоб мне лопнуть! Мне следовало бы дойти до этого самому, - в его душе, облегченной доводами собеседника, родилось искреннее раскаяние. - Проклятье! Откровенно говоря, я вам ужас что наговорил.
- Вздор! - сказал де Берни и ушел.
В хижине мисс Присциллы дверь не поставили, так как не видели в этом необходимости. Вместо нЕе в качестве занавеса Пьер повесил тяжелый ковер, не позволяющий ничего видеть внутри. Когда де Берни, отдав Пьеру камзол и взяв у него плащ и подушку, подошел к хижине, между бревен, составляющих ее стены, пробивался свет.
Француз опустился перед входом на колено и начал копать углубление в мягком песке.
- Кто там? - донесся голос Присциллы.
- Это я, - ответил де Берни. - Не беспокойтесь, я буду на страже. Спите спокойно.
Изнутри не последовало никакого ответа.
Он кончил копать и, завернувшись в плащ, устроился в углублении и приготовился спать.
Вдали, на другом конце отмели, постепенно гасли костры, на которых пираты готовили себе ужин. Там стихал шум, и лагерь успокаивался. Показался месяц. Шелковистый шелест начавшегося прилива, легкой зыбью набегавшего на мягкий песок, был единственным звуком, нарушавшим тишину ночи.
Но не все спали. После того, как в хижине погас свет, угол занавеса, закрывавшего вход, медленно приподнялся, и лунный свет упал на белое лицо Присциллы.
Она осторожно выглянула, и сразу же ее взгляд упал на темную фигуру де Берни, лежавшую почти у самых ее ног. По глубокому ровному дыханию француза она поняла, что он спит.
Несколько мгновений она разглядывала спящего, который лег так, чтобы преградить доступ к ней. Затем так же тихо занавес опустился, и Присцилла, найдя в темноте кушетку, спокойно заснула, уверенная в собственной безопасности.
Однако, она не знала, что у нее есть еще и дополнительная охрана. Всего в дюжине ярдов, в своей палатке, майор Сэндз, отказавшись от приготовленного гамака, улегся на песок головой так, чтобы видеть вход в хижину. Недавнее облегчение, толкнувшее его к раскаянию, прошло, и сомнения, естественные для человека в подобном положении, снова стали одолевать его.
На следующий день майору пришлось расплачиваться за ночное бдение. Утром он выглядел угрюмым и сердитым, с затуманенным взором. А в полдень он уснул отчасти потому, что не мог больше бороться с дремотой, отчасти же, чтобы набраться сил для следующего ночного бодрствования.
Но после второй ночи и последовавшего за ней дня с дремотой и головной болью, усиленной жарой и сделавшейся почти невыносимой, майор понял, что такое положение вещей продолжаться не может. Что бы француз ни делал, честность его намерений в отношении мисс Присциллы можно было считать проверенной. Кроме того, и сам майор находился всего в дюжине ярдов и считал, что всегда может проснуться, если услышит крик.
Для пиратов наступили тяжелые дни. Лич гнал их работать к кораблю, но жара замедляла работы, и несмотря на большую численность команды, сравнительно лишь небольшая часть ее могла заниматься обжиганием ракушек и водорослей. С восхода и почти до полудня люди работали довольно охотно. Но после обеда они требовали отдыха, позволяя Личу по его усмотрению бушевать или взывать к ним, и отказывались и пальцем шевельнуть в эти знойные послеобеденные часы, когда солнце палило немилосердно, и не было ни ветерка, чтобы смягчить ужасную жару.
В этом вопросе они нашли поддержку со стороны де Берни. И на берегу он все также легко сходился с матросами, как и на борту «Кентавра». Разгуливая по лагерю в часы послеобеденного безделья, он перебрасывался с ними шутками, рассказывал о былых подвигах, в которых ему довелось принимать участие, и все чаще и чаще разжигал их воображение об испанском золоте, к которому он должен был их привести.
К счастью для него, его не слышал майор Сэндз. Иначе бы он не замедлил донести все Присцилле и этим поколебать ее растущее доверие к де Берни.
Тот же рисовал пиратам картины, рассчитанные на возбуждение алчности, которую вскоре представится возможность удовлетворить. Он разжигал их воображение предвкушением грубых удовольствий, какие можно получить, обладая огромным богатством. Пираты жадно внимали ему и смеялись, как озорные непокорные дети, каковыми в душе своей и оставались. Де Берни говорил, что, может быть, и жестоко трудиться на таком пекле, но скоро для их обожженных спин появится золотая мазь. Хотя, в конце концов, все можно сделать гораздо проще. Ведь у них впереди еще масса времени. Золотой флот не выйдет в море в течение ближайших трех недель, а здесь, на Альбукерке, они находятся на расстоянии одного дня пути до места встречи.
