Таким способом де Берни увлек их перспективой богатства, ожидающего каждого из них, и при этом ясно дал понять, что именно он, а никто другой, приведет их к этому. I
Том Лич понял, что отказ команды работать в жаркое время дня является в значительной степени результатом разговоров де Берни, и в ярости пришел объясняться по этому поводу.
Того это не очень взволновало. Он отделался избитой поговоркой: тише едешь - дальше будешь, и вызвал раздражение Лича замечанием об имеющемся запасе времени.
- Масса времени? Ты что, дурака валяешь? Какого времени?
- До выхода в море золотого флота.
- Проклятье на этот золотой флот! - выругался Лич. - Будто в море есть только этот флот, а других кораблей совсем нет.
- Я вижу, ты боишься, что тебя найдут здесь. Вздор! Ты хочешь быть смешным, друг мой. Успокойся. Ни один корабль не забредет в эту бухту.
- Может быть, и так. А если нет? Что тогда? Ты думаешь, мне приятно находиться здесь с беспомощным кораблем, лежащим на берегу? Масса времени, говоришь? Дьявол! Я хочу, не теряя времени, снова оказаться на воде. Поэтому я требую от тебя, чтобы ты не забивал моим людям головы своими глупыми рассказами.
Чтобы успокоить его, де Берни дал такое обещание, дал тем более охотно, поскольку семена зла уже были посеяны. Уже не требовалось потворствовать свойственной тропическому климату медлительности, усиленной естественной человеческой ленью. Команда услышала авторитетное утверждение де Берни, что нет никакой необходимости изнемогать от зноя.
Не считая этой незначительной вспышки Лича, первые десять дней пребывания на острове протекли довольно мирно. К концу этого срока обжигание и очистка корпуса были закончены. Теперь плотникам предстояло законопатить швы, что требовало определенного умения, остальная же часть команды в это время бездельничала, ожидая, когда придет пора смолить и смазывать киль и корпус судна.
Естественно, что для мисс Присциллы и майора Сэндза время тянулось медленно, особенно для майора. В силу своей тучной комплекции он сильнее страдал от жары, а потому, пребывая в состоянии более или менее полной инертности, проводил время в ожидании освобождения. В результате этого его характер, обычно склонный к вспыльчивости и раздражительности, конечно же, не улучшился и не позволял ему с оптимизмом смотреть в будущее. Мисс Присцилле удалось найти себе занятие. Она вместе с Пьером готовила еду, ходила с ним к рифу, где он рыбачил, и находила себе в этом занятии удовольствие. Иногда она ходила с ним в лес искать ямс и подорожник, а однажды даже пересекла остров до западного берега по тропинке, которую мулат нашел в четырехстах или пятистах ярдах от отмели. Эта тропинка, скрытая густыми зарослями, поднималась к центру острова, а оттуда опускалась к западному берегу.
Однако, она не всегда ходила на прогулки с сопровождающим. В первые дни пребывания на острове она ушла одна за риф по отмели дальше. Так она дошла до каменной гряды, возвышавшейся на 8-9 футов и преграждавшей ей путь. Однако, не желая так легко сдаваться, она взобралась на небольшой утес, поднимающийся прямо здесь, над отмелью. С его вершины, покрытой пальмами, она увидела внизу маленькую бухточку и прозрачную открытую заводь.
Она находилась по меньшей мере в миле от лагеря и при этом совершенно одна. Никто никогда не ходил этим путем, и не было ни малейшей опасности оказаться застигнутой врасплох. Поэтому она уступила желанию искупаться в прохладной заводи. Спустившись с утеса, она сбросила свое легкое платье на песок, там, где выступающие скалы образовали навес, и погрузилась в воду.
Радуясь своему открытию, она освежилась. Под скалой, где лежало ее платье, камень был все еще горяч, хотя и находился уже в тени, поэтому она позволила себе обсохнуть в теплом воздухе, затем оделась и пошла в лагерь. С той поры она старалась каждое утро незаметно исчезнуть и, убедившись, что никто за ней не идет, шла к своей заводи.
Бывший постоянно не в духе майор, наблюдая за ее поведением или слушая ее легкую болтовню с Пьером во время домашней работы, или с де Берни, приходившим в хижину обедать, удивлялся, как могла она с легким сердцем сносить сложившуюся ситуацию. Временами он спрашивал себя, не являлось ли это самообладание результатом совершенного равнодушия или совершенного непонимания опасности, окружавшей ее и так угнетавшей майора. Иногда она позволяла себе шутить на грани дерзости даже с Томом Личем в тех, ставших не так уж редкими, случаях, когда он, пройдя отмель, наносил им визиты.
Если де Берни при этом не было, то он всегда появлялся тут почти сверхъестественным образом, чему майор был только рад, поскольку появление француза избавляло его от необходимости беседовать с пиратом. Он угрюмо сидел в присутствии Лича, и если тот обращался к нему, отвечал односложно и довольно грубо, оскорбленный в душе тем, что осторожности ради приходится быть вежливым с подобным негодяем.
К счастью для него, Лич на презрение отвечал презрением, считая майора ничтожеством, не имеющим права существования, за исключением разве того, что тот был братом восхитительной мадам де Берни, хотя пират не мог себе представить, как это могло произойти. Он сразу заметил, что между ними очень мало сходства, и однажды перепугал их, сказав об этом с грубоватым юмором, добавив, что именно за это леди должна каждый день благодарить Создателя.
Он не пытался скрывать своего восхищения Присциллой, даже если де Берни находился рядом. Он уже не ограничивался мрачными комплиментами. Знаки его внимания стали обретать вид то нескольких бутылок перуанского вина, то коробки мармелада из гуайявы, то миндаля в сахаре или других деликатесов из принесенных на берег запасов «Черного Лебедя».
Эти знаки внимания приводили майора в ярость, но не в такую, как очевидное благодушие, с которым Присцилла принимала их. У него просто не хватало ума понять, что только благоразумие диктовало ей такое поведение с пиратом. Что касается де Берни, то он оставался невозмутимым и в основном безучастным, но при необходимости отстаивал свои права мужа, вставая по временам преградой, когда внимание Лича грозило перейти границы допустимого.
И застигнутый на этом Лич с рычанием переносил свое внимание на него, как собака, у которой отобрали кость. Но под взглядом прищуренных глаз француза рычание переходило в улыбку, наполовину дерзкую, наполовину заискивающую.
12. СТРАЖ
Слепое увлечение Тома Лича мнимой мадам де Берни - применим такое более пристойное определение страсти, бушевавшей в его душе - вскоре стало очевидным для его офицеров. Они вначале воспринимали это с полным безразличием, как объект для непристойных шуток, пока проницательный Бандри не указал на печальные последствия, к которым оно могло привести.
Встревоженные его трезвыми рассуждениями, они однажды после обеда, оказавшись вместе с Личем, устроили импровизированный военный совет.
Так как Бандри был среди них единственным, кто мог выступить против капитана в столь щекотливом вопросе, то его, за хладнокровие и бесстрашие, и выбрали оратором. Шрамы от оспы превратили его землистое лицо в лишенную всякого выражения маску, и ничто, кроме движения губ и блеска глаз, да и то, если он сам этого хотел, не выдавало направления его мыслей. Внешне холодный и бесстрашный, сохранявший умеренное изящество, оставшееся с тех времен, когда он был торговым капитаном, Бандри и в словах был нетороплив и точен. В спокойной и неторопливой манере он кратко и ясно изложил капитану их неодобрение его поведения.
Лич в ответ разразился отвратительной вспышкой гнева, с рычанием угрожая выпустить кишки каждому, кто посмеет встать между ним и его желаниями, какими бы они ни были.
Воган, Халлауэлл и Эллис, напуганные его бурной вспышкой, начали сожалеть, что вообще затронули этот вопрос. Но Бандри устремил на Лича свои холодные, ничего не выражающие глаза, в глубине которых, вероятно, таилась та гипнотическая сила, которую приписывают взгляду змеи.
- Передохни, капитан. Дыши свободней. Это поможет тебе остыть, а когда успокоишься, то, может быть, сможешь внять доводам рассудка.
