этих непотребцев в Москву гоним на земляные работы. Баб и девок боярам продали. Ребят — коих в огонь побросали, а кои разбежались, как щенята без сук. Скоро в село приедем; гилевщиков — в подклеть, под запор.
«Слепец», заводя белки глаз, произнес:
— Истинны слова твои, милостивец! Беспременно их под запор надо, не то, не ровен час, разбегутся…
Беседуя и не заметили, как добрались до села. Солнышко стояло уже низко.
— Благодарствую, как тя звать-величать, не ведаю, что имал жалость ко мне, слепцу безродному. Век не забуду и за тебя господу нашему Иисусу Христу молитвы усердные зачну воссылать! — заговорил нараспев «слепец».
Раздобревший начальник поднес Ереме на прощание чарку вина. Странники видели, как мужиков загнали в подклеть съезжей, дверь — на запор. Ключ взял страж, усевшийся на крыльце.
Ерема с Олешкой обошли подклеть. Ограды кругом не было. Оконца в железа забраны — не убежишь!
Странники ночевали на сеновале. Стало темнеть. Олешка пошел к подклети. Возвратись, рассказал:
— Дозорный с бердышем, никак, уснул. В самой съезжей огня не видать.
Через час стало темно, хоть глаз выколи! Тишина, только временами по селу псы брешут. Ерема и Олешка подошли к подклети, услыхали храп стража. Как тигр, кинулся Ерема на караульного, схватил его за горло. Тот и не пикнул. Олешка сунул ему в рот кляп из пакли. Быстро связали трепещущего стража, вынули у него ключ из кармана, открыли дверь в подклеть, втащили туда связанного. В темноте многие завозились. Ерема тихо сказал:
— Вставай, православные! Затаясь, спешите за мной!
Люди стали выходить. Олешка запер дверь подклети, ушел последним. Когда забрались глубоко в лес, Ерема воскликнул:
— Вот и укрылись! Садись, ребята!
Один из темноты спросил:
— Ты кто, добрый человек, будешь?
— Я — воеводы Ивана Болотникова ратный человек. Днем сзади вас на телеге ехал. Подвез меня старшой над вами. Видит, слепец с поводырем бредет, и подвез; про вас все баял. Чую, вы супротив Шуйского и бояр голытьба, вот я и прозрел к ночи, да вашу братию и вызволил из узилища. Так-то!
— Благодарствуй, благодетель!
— Спаси бог! Милостивец ты наш! — наперебой стали благодарить мужики.
— Без тебя привелось бы нам сгинуть!
— Ну, братия, куда же вы податься думаете?
— Куды? Избы наши в дым пущены. Чада да женки распропали. С руки нам идти к Болотникову!
— А куда идти к ему, не знаем, — выступил вперед степенный старик, — может, укажешь к ему дорогу?
— Вот что, братия, утро вечера мудренее. Ложись, почивай, а с зарей встанем и укажу я вам путь- дорогу!
Утром Ерема напутствовал их в Путивль. Попрощались, разошлись.
Большака «слепцы» теперь опасались. Шли лесом. Путь узнавали по солнцу, по звездам. Зашли на поляну с тремя ветхими избушками. Поводырь постучал клюкой в оконце, забранное бычьим пузырем.
— Подайте, Христа ради, православные!
Из избы выскочили три здоровенных бородатых мужика с кистенями и собака, впившаяся было Ереме в ногу, но один детина пинком отшвырнул ее. Из других избенок повылазили еще люди явно мятежного обличья. Ерема подумал:
«Беспременно разбойники! Опричь их некому быть!»
— Чаво надо? — спросил недружелюбно детина.
Ерема закланялся.
— Подайте, Христа ради, слепцу на пропитание, люди добрые! Да помянет господь бог вас во царствии своем!
— Вишь, чаво надумал: господь во царствии… Станет он с нами возжаться? Аль ему, окромя нас, грешников, иных делов нету? Ладно, входи, слепец, и ты, вьюнош! — сказал подобревший мужик.
Вошли в избенку с низким закопченным потолком и стенами, на которых висели кафтаны, зипуны, шапки и тут же кистени, бердыши, топоры. На полатях раздавался храп нескольких человек. Один спустил с полатей ноги и чесался. В углу — русская печь. На ней тоже храпели. Грубые скамейки, стол. Детина крикнул:
— Эй, Гришуха, мечи из печи, что в ей стоит!
Слепцам дали жирных щей с бужениной. Они помолились на иконку в углу и приступили к еде. Из бочонка нацедили браги.
— Ну как, слепец?
— Брюхо, аки бубен: хоть бей по ему, взыграет. Ну-ка, Олешка, зачинай!
И стали они играть да петь. Народу лесного набралось в избе — и не пройдешь! Раздавались восклицания:
— Ай да слепцы!
— Добра игра, славно поют!
Запел им Ерема песню про царя Димитрия Ивановича. Слушали и крякали от удовольствия.
— Уж и славная песня!
— Ну его к бесу, Шуйского, прихвостня боярского!
— Нам своего царя надо!
— Иная жизнь будет, когда нам почто гулять с кистенем во зеленом лесу?! Заживем по-христиански, подобру!
Ерема встал, усмехнулся, топнул ногой.
— Ну-ка, люди честные, станичники дорогие! Развернитесь, слепцу простору дайте! Эхма! Олешка, веселую!
Рванул Олешка струны. Пустился Ерема в пляс да такие коленца отхватывал, что любо-дорого, небу жарко стало, у зрителей дух захватило.
— Ну вот, будет! — сказал Ерема, утирая рукавом пот с лица. — Отплясал и прозрел. — Что мне перед вами, други, тень на плетень наводить? Я — слепец для Шуйского, для соглядатаев его, а для вас, станичников, я — со всей душой!
Все были необычайно довольны.
— Как ты, сокол, прозываешься? — спросил рослый рыжебородый мужик.
— А зовуся я Ерема, Сергеев сын. Прозвали меня «Кривой». Окривел я, друг сердешный, на Дону. Око вышибли в бою с турчинами на Суражском море, Азов-море также прозывается, Бахр-Ассак по- турецки… Казаковал я. Ныне мы с Олегом ратные люди, Путивльского ратного приказа. Брели да плутали, к вам попали. Дайте завтра мне парня верного, проводил бы нас до Москвы. Дадите?
— Дадим, дадим!
— Еще, браты, что скажу? Для дела нашего, то бишь, чтобы покончить царя Шуйского, такие, как вы, атаманы-молодцы, зело нужны. Ворогов бить! Кой согласен кистенем, саблей да самопалом послужить нашему делу, за народ черный, тот пущай идет во Путивль-город, к Болотникову Ивану Исаевичу. Ерема Кривой, дескать, прислал. Ну, что баять станете?
— Помыслим, заутра ответим.
— Согласны, хоть сейчас! — раздались возгласы.
Утром, после доброй закуски в этом стане разбойных людей, Ерема пошел к атаману, бывшему вчера в отлучке.
Атаман оказался мужик могучий, русый, веселый. Сидел на завалинке у точила, которое вертел ему мальчонка: острил саблю. Отложив ее в сторону, атаман Аничкин Петр дружелюбно поздоровался.
