пыль улеглась, стало тихо. Старик зло ворчал:
— Идут, идут, везут, везут, а Болотников жив… Сели отдохнуть, поснедать. Глядели, как мимо них, к Сергию, шла, переговариваясь, стайка богомолок, молодых, старых, в повойниках, в темных сарафанах, лаптях. Белые онучи цветными жгутами перевязаны. Котомки, палки в руках.
Шедшая позади молодуха запела высоким грудным голосом:
Старик ее окликнул:
— Красавица! Почто не божественное поешь? К Сергию ведь шествуете!
Та остановилась, серебристо засмеялась. Сверкнули белые зубы, озарили загорелое, со вздернутым носиком, наивное лицо. Сложила руки на высокой груди, певуче ответила:
— Старец божий! Не все же нам о божественном думать! Глянь-поглянь, какая благодать вокруг! На мирскую песню душеньку тянет.
— А ты, красавица, и говоришь складно, словно поешь.
— На том стоим, твое степенство. Прощенья просим!
Поклонившись, она стала догонять подруг. Старик задумался, глядя вслед уходящей.
— Младость, младость!.. Побредем и мы, Вася!
Собрались было в дальнейший путь, но с ними поравнялся широкоплечий круглолицый человек в черном подряснике. Густая черная копна волос, борода полукружьем. Подошел к ним, поздоровался, подсел.
Прохожий поднял голову кверху, поглядел в чистую, глубокую лазурь бескрайнего неба с полыхающим солнцем, прокашлялся и загудел:
— Жарища, духотища, даже в голове дурман. Куда путь-дорогу держите?
— Известно куда: к Троице-Сергию. Сам я из Москвы, иконописец. Юноша сей — ученик мой. А ты, отец дьякон, куда держишь путь?
— В город ближний, за перелеском разойдемся. Учу отроков грамоте в городе. Двенадцать душ в учении у меня. Школу учредили при соборе градском. Что слыхали про Болотникова? Сказывают, вор под Кромами царево войско побил?
Дядя Мирон недовольно повел бровями и насупился, но из осторожности сказал:
— Про то не ведаю.
— Я, окромя школы, еще двух дворянских отпрысков обучаю. Кириллицу усвоили, ныне со мною псалтырь читают. Бог миловал, добываем на пропитание себе да женке с детишками.
Дьякон вздохнул:
— Кабы при монастырях отроков не обучали, нам бы еще большая пожива была. А то дворянские отпрыски, да поповичи, да иных посадских людей и крестьян дети при монастырях обучаются. Нам от того большой просчет. При монастырях, если ведаешь, суть книг хранилища, отколе ныне дворяне да горожане книги на прочтение получают… Божественные и небожественные. Ты греческих слов, конечно, не знаешь. Библиотэкэ — такое хранилище прозывается по-гречески. Издавна, еще в далекие века, такие хранилища были при наших русских монастырях да при великокняжеских дворах.
— На ученье, отец дьякон, как ты смотришь?
— Как? Известно как! Если читать, писать уразумеешь, значит, коли захочешь, и далее сможешь книжной премудростью заниматься. Как в прописях-то отца Тихона писано?
Он вынул из-за пазухи помятую печатную книгу, торжественно разложил ее на коленях у себя и со смаком прочел:
— «Книжна премудрость, она подобна есть солнечной светлости, но и солнечную светлость мрачный облак закрывает, книжныя же премудрости не может ни вся тварь сокрыти». Во слова какие! Великие слова!
Иконописец согласно кивал головой, а дьякон продолжал гудеть:
— К примеру, вельми начитан был, володел пространством ума, разумно мыслил покойный наш великий государь Иван Васильевич Грозный. Князь Курбский, боярин Тучков, князь Токмаков, а у воров ныне князь Шаховской, язви его душу, и многие иные по зело великой учености своей лицом в грязь перед иноземцами надменными не ударяли.
Старик его нетерпеливо прервал:
— Отче дьякон, про коих ты сказываешь, люди высокие, богатые. Ученостью могли без помехи заниматься. А мне то отрадно, — просветлел лицом иконописец, — что у нас на Руси и средь черных людей иные грамоту разумеют.
— Да, суть такие. — Дьякон прищурился, умильно склонил голову набок, что-то невнятно пробурчал. Стал совсем похож на жирного кота.
Иконописец продолжал:
— Ведомо: на Руси училищ много, и не токмо в первопрестольной, но и по другим местам…
Вася вначале внимательно слушал разговор взрослых. Наскучило это ему, ушел к речке, стал бросать по воде плоские камешки, считал, сколько даст камешек кругов, прежде чем утонет. Очень довольный, он увидел издали, как старик попрощался с черным дьяконом.
Мирон Калиныч имел вид какой-то взбудораженный и отчасти недовольный. Стал изливаться перед Васей, а вернее — перед самим собой.
— Конечно, отец дьякон — ученый муж, токмо почто Болотникова-то порочить? Длинногривый со всеми своими потрохами мизинца не стоит Болотникова! И то сказать — на всяк роток не накинешь платок. Пойдем! — сказал он, расправив широкую грудь.
Вася, задумчиво, сосредоточенно глядя вдаль, чинно шагал рядом.
— Ну вот, Вася, скоро и к Сергию прибудем. «Троицу» Андрея Рублева во храме узрим! Для того из Москвы и тронулся я. Слушай да запоминай крепко. Коли ныне не все поймешь, наступит время — уразумеешь. Века пройдут, а творения великого нашего живописца Андрея Рублева во славе останутся. А он, почитай, двести лет назад до нас творил.
Голос старого иконописца слегка дрожал и звучал торжественно. Он вперил взор свой куда-то в зеленую, насыщенную солнцем даль и продолжал говорить, а Вася, затаив дыхание, слушал.
— Рублев писал все божественное, иконы, но в иконах тех — жизнь человеческая. Не в названье суть: ангел-де или Христос написаны, а как писаны. Зришь на творения его и радость видишь. Лики, изображенные им, прощают от всего сердца грешных, горюют об их грехах и горестях, желают пламенно, чтобы жизнь лучше стала. Человек в его творениях виден, очищенный от мерзости житейской… И другие великие живописцы на Руси были — Феофан Грек, Дионисий и иные…
Есть икопописцы, кои по заказу пишут — и все тут. А есть, кои к народу близки, страданья его чуют, горе неизбывное Руси великой. Зри на святых угодников, мучеников, ими писанных, и почуешь, это горе вековечное в ликах их, темных, сумрачных, гневных, а глаза запали, скорбные, укоряют словно. А от кого горе? Сам ведаешь — вьюнош смышленый — от царя неправедного, от бояр, дворян, людей богатых. Токмо не все иконы так пишутся. Возьми Георгия Победоносца, копием дьявола, во образе змия, пронзающего. На коне летит он — воитель карающий, зла победитель. А лик радостен от победы той. Сие так понимать надлежит: народ пронзает властных злодеев мира сего, кои жить ему человечно не дают. Так-то вот, вьюнош, в иконах разбираться надо, что к чему…
Вася слушал внимательно, запоминал крепко.
Утренняя служба в Троицком соборе лавры кончилась. Народ разошелся.
Как мышь, копошится, шуршит поминальными записями черный монашек у свечного ящика. Вот и он уходит на паперть, по пути забирая с подсвечников догорающие свечи. Шаги его гулко раздаются под
