И вот шествовали: мужичок, а сзади Варвара с самопалом. Подошли к закрытым воротам. Никто их не заметил.
— Как звать?
— Анисифор.
— На самопал, Анисифор почтенный. Токмо знай: у меня вот что! — Варвара показала пистоль.
Мужик сразу проникся к ней уважением:
— Ишь ты какая!
— Узнаешь — какая. Стучи.
Открылись ворота. При входе Анисифор передал Варвару стражам, сам скрылся.
Идя к атаману, Варвара с любопытством оглядывалась. Кругом шалаши, землянки, срубы, крытые дерном, корой. Все эти немудреные постройки, видать, были недавние. В разных местах острога много народу усердно плотничало. Подошли к одному срубу, на крылечке которого сидел сам атаман Овчаров, как сказал Варваре сопровождающий ее, который тут же и ушел. Спокойным жестом атаман показал Варваре место тоже на крылечке, и оба стали друг друга молча разглядывать. Был он среднего роста, грузный, раскосые черные глаза навыкате, монгольский облик лица. За кушаком сукмана — пистоль. Синяя мурмолка с лисьей опушкой сдвинута на затылок. Он залюбовался Варварой, заулыбался, обнажив крепкие желтоватые зубы.
— Что-то ты с монашкой схожа: и покрыта так, и одежа темная.
— Верно, атаман! Я — монашка, токмо не церковная, а народная, — напористо ответила она.
Варваре он не понравился. «С рысью схож. Сторожкой с им надо быть!» Рассказала о своих злоключениях и о том, что убила Верхушкина. Атаман усмехнулся:
— Вот еще что сказываешь! Не верю!
— Ну и не верь. Твое дело. Токмо слушай. В Волоколамске при съезжей избе два сарая. В одном мертвых складывают. И я там лежала. В другом завсегда народу уйма, тех, коих на пытку гоняют, а потом в мертвецкий сарай тащат. В съезжей избе днем воевода, дьяк, подьячие, писцы дела вершат. Там же грамоты всякие хранятся: крестьянские порядные да записи холопов, закрепленных за помещиками. Все это я проведала. Свершим доброе дело: средь бела дня зажгем съезжую, а пытошных из узилища вызволим!
— Ишь какая ты скорая! — с удивлением и невольным уважением к ней ответил Овчаров. Потом, видать, загорелся: — Ладно, будет по-твоему. Дело сказываешь. Заутра тронемся!
Атаман отправил Варвару в стряпущую. Там она у стряпки Федосьи, пожилой, кроткой женщины, со скорбным выражением лица, и переночевала. Перед сном Федосья рассказала ей, как Федосьина мужа в Москве запытали, в Земском приказе. Долго она горевала, а за ней и Варвара всплакнула; потом со злобой воскликнула:
— Подожди, Федосьюшка! Отольются им, катам, наши слезы!
Дорога из Москвы в Троице-Сергиевскую лавру… Разгорается утренняя заря, золотит облачка. Еще прохладно, но день обещает быть жарким. Кругом бескрайние леса. Они подступают к деревне, расположенной по обе стороны дороги.
В деревне со скрипом отворяются ворота, калитки. Бабы выгоняют на пастьбу скотину. Поднимая пыль, она бредет, а сзади шествует молодой пастух. Колпак сдвинут на затылок, лицо сосредоточенно. Длинный кнут щелкает по спинам скота. Потом волочится за пастухом, когда тот играет на рожке. Наивная мелодия звонко разносится и пропадает в лесах…
Из одной избы, провожаемые прощальными возгласами хозяйки, вышли два человека. За спинами котомки, в руках — батожки. Один из них, высокий старик, сановитый, важный, в добротной одежде, говорит:
— Давай, Вася, еще раз прочтем грамоту подметную, что в избе нашли.
Старик внимательно озирается, убеждается, что вблизи нет никого, вытаскивает из-за пазухи одну из «прелестных грамот» Болотникова. Он бегло просматривает ее. Видать, не раз уже читана. Хочет положить снова в боковой карман.
Вася, худощавый, стройный паренек лет шестнадцати, с задумчивым бледным лицом, удерживает старика за руку. Тоже сторожко озирается.
— Дядя Мирон, не лучше ли нам приладить грамоту к тыну, али вон к тому кусту, чтоб люди чли…
— Нет, Вася, лучше к Троице-Сергию ее снесть. У лавры приладим; незаметно, в темноте. А утром почитают. Там народу, чай, поболе соберется, нежели у твоего куста, — улыбается старик.
— Вот это дело! — басовито, ломающимся отроческим голосом, одобряет паренек.
Старик, однако, усомнился в правоте своих слов.
— А вот и не дело! Грамоты эти не на печатном дворе царском тиснуты. Рукописные. Каждую грамоту беречь надо. А у лавры много ли народу ее прочтет? Тотчас сорвут истцы да царевы дозорщики и изничтожат. Да людей похватают. Нет, надо верному человеку передать, чтобы по рукам шла.
Вася поглядел на старика любящим взором.
— Как ты все мудро рассудил, дядя Мирон!
— Идем, Вася! Поспешать надо, чтобы к вечеру в лавру прийти!
Тронулись навстречу заре. Наивные большие серые глаза паренька сияли от радости:
— Глянь, дядя Мирон, как все кругом веселит. Зорька играет… Хорошо!.. Вот это бы все перенести на холст!
Старик улыбнулся, и суровое лицо его подобрело, морщинки лучиками побежали у переносицы.
— Верно, Вася, сказываешь! Красота несказанная! Дай срок, станешь на холст переносить. Кроме икон, и небожественное писать будешь. А ныне тем занимайся, что положено тебе, ученику: вапы[44] растирай, подрамники готовь.
Лицо Васи сделалось тоскливым. Он отмахнулся рукой.
Старик опять улыбнулся и произнес:
— Знаю, знаю, такого ученья не любишь! Ничего, стерпится — слюбится.
Паренек вдруг с криком метнулся в сторону от дороги. Старик с любопытством наблюдал за ним. Тот с восторгом приволок в своей шапке ежика. Сели на обочине дороги и глядели в ожидании. Ежик долго лежал, свернувшись клубком, потом выпрямился, сверкнул бусинками-глазками, тихо захрюкал и ринулся в траву под хохот Васи. Пошли дальше.
Старик философствовал:
— Всякая тварь земная жизни да миру рада, а люди вот грызутся.
Юноша, исподлобья глядя на старика, с таинственным видом спросил:
— Дядя Мирон, а что ты про Болотникова ведаешь?
Старик, хотя кругом людей и не было, все-таки оглянулся, потом ответил:
— Великий человек он! За бедных стоит. А ты ешь пирог с грибами да держи язык за зубами. Так- то!
— Знаю, дядя Мирон! Истцы и ко мне ласковы не будут, ежели что.
Далее шли некоторое время молча. Паренек думал о только что слышанном. Старик возобновил разговор:
— Ты, Вася, когда вапы на яичном желтке в черепках трешь, делай это дольше да лучше, а то у тебя крошки остаются. На века вапы готовятся, а ты шалды балды да кое-как. Нельзя так!
Сконфуженный паренек стал оправдываться.
— Скоро и тебе давать стану кленовые да липовые доски стерляжьим клеем проклеивать, сушить, холстину мягкую на их натягивать. Приглядываешься ты старательно, как мы иконописью занимаемся. Хвалю за это!
Мальчик покраснел от похвалы.
Оба пристально глядели, как мимо них шел в Москву отряд стрельцов в синих кафтанах, высоких бараньих шапках, с самопалами и бердышами. Впереди на гнедом коне ехал их начальник, что-то уж очень развеселый, знать хмельной. То шагом, то без нужды хлестнет коня плеткой, поскачет как угорелый. Сзади двигались мортиры, за ними — зарядные ящики, обоз. Грохот, говор стрельцов, облака пыли… Прошли,
