оттуда слышен ее голосок:
— Цып, цып, цып!
Потом опять прибежит, заулыбается Варваре. Морщинки на лице разбегаются от губ, а глазки из-под седых бровей, как бусинки синие. А дед ее молчит; густо прокашляется и опять молчит.
— От людей недобрых подале! — сказала Марьюшка, и Варвару убрали в бокоушу. Никто из посторонних не знал о ней. Лежа на постели, глядела в растворенную оконницу, сад видела: яблоки да груши наливались. Воробьи в листве прыгали, дрались, чирикали. Запахи плодородной осени неслись в бокоушу. Облачка бежали, солнце закрывали, а потом оно снова бросало свои лучи в горенку. Никишка приносил Варваре полевых поздних цветов. Она из них букеты делала, венки плела. Нюхала цветы, радовалась, душой отдыхала, поправлялась. И вспоминала Болотникова, вождя народного, простого да ласкового. Но знала: когда надо, Иван Исаевич кремнем становится и вершит по-своему, все на пути своем негожее крушит. Не попадайся тогда ему под горячую руку. Видела сама: Иван Исаевич сидел на лавке у избы. Подвели к нему дворянина полоненного. Болотников приказал развязать руки. Дворянин стоит да так-то отвратно усмехается, а сам старый уже, борода седая, губы, Варвара заметила, толстые, выпячиваются.
— Ну что, барин, будешь сказывать про войско-то ваше, как у вас там?
А тот усмехнулся, глаза выпучил и отвечает:
— Ничего я тебе, холоп, сказывать не буду!
Болотников встал, подошел ближе.
— Не скажешь?
Тот молчит, а у самого веки родимчиком дергаются. Туча-тучей Болотников! Сабля вжик — свистнула в воздухе, голова дворянская в одну сторону покатилася, тулово — в другую пало. А воевода крикнул:
— Убрать! — и сел опять на лавку.
«Да, грозен!» — вспоминала Варвара.
Она поправлялась: кожа на спине зарубцевалась, два сломанных ребра срастались. Крепла, наливалась соками, как молодая березка весной. Раз вечером пришел к ней дед, борода не расчесана, на голове волосы торчат во все стороны, а плешь блестит. Видать, под хмельком. Обычно молчаливый, на этот раз он что-то бормотал. Сел. На вопрошающий взгляд Варвары ответил, сокрушенно качая головой:
— Ну что, девонька, ну, выпил малость. Думаешь, мертвяков-то возить кажинный вечер сладко? Сердце кровью обливается, коль видишь, каких молодых да крепких губят псы. Ушел бы, да не пущают, самого забьют и старуху сгубят. Эх ты, жизня, жизня проклятущая!
Рассказал он Варваре, как раньше жил:
— В этой вот самой хибарке много годов обитали. Скупишь, бывалыча, льну, сколь надо. Сами с супружницей, крепкие да здоровые, мочим тот лен в бочках, мнем, подсушиваем. А потом треплем да расчесываем. Ну вот! И веревки крутим. На торгу и здесь и в отъезде продаем. Прибыток был, добро жили, в достатке, не тужили. А как сын, Александра, повзрослел, еще того краше жизня пошла. Помощник он нам был что надо. Токмо женка-то его паскудна оказалася, все по подьячим шлялася. Выгнал он ее. А тут времечко накатило, время смутное. И ушел наш сын, чай слышала, к Хлопку, кой с ватагой холопов супротив богатеев воевал. А потом докатил до нас со старухою слух: Хлопка дворяне убили и Александру нашего тако же. А ватага ихняя развалилася.
Старик замолчал, заплакал. Красным платком вытер слезящиеся глаза.
— А потом погано дело пошло: со смутой-то не до веревок стало. Побор великий с нас государев наложили. Расчету не стало вить их. Тогда вот и поступил я ездовым в избу съезжую.
Старик погладил узловатой, в венах, ладонью льняные волосы умостившегося около него Никишки.
— Возим вот с ним, отправляем в последний путь, туды, иде же несть болезни, печали и воздыхания. На съезжей лютует, ох, лютует дьяк Верхушкин. Сама ты от него чуть не сгинула. Кровопиец. Вчерась на погребение отвез мужика да двух женок — молодые! А посулы не судом берет. И так бывает: посул возьмет, а забить — забьет. Ведал бы он, где ты спасаешься, показал бы он и тебе, и нам…
Дед взглянул на круглолицего, курносенького, почему-то сияющего Никишку.
— Ты что, чадо, как луна блестишь? Радостен уж оченно.
Никишка еще более заулыбался.
— А вот и радостен. На Варвару глянь: поправляется. Ишь какая стала гладкая.
Никишка звонко засмеялся, Варвара заулыбалась. Дед басом загрохотал, а потом помрачнел.
Перед Варварой, как живой, встал этот «кровопивец». «Росту малого, в плечах узок, лицо желтое, сморщенное, бороденка, усы седоватые, нос острый, как у дятла. Вот-вот клюнет — и клевал до смерти. Губы под усами, как тесемки, тонкие, синеватые, а глазки-щелочки сверлят, сверлят человека: сказывай, такая-сякая, сказывай! Со злобы охрипнет. Одет добротно: в кафтане суконном черном, на шее ожерелье жемчужное с орлом золотым. Шапку кунью рядом на лавку положит, плешь чтоб видали. Мол, умная голова волос не держит. Как на праздник в пытошную разоденется. С хорем схож».
Так думала Варвара о дьяке, и в голове у нее мысль вынашивалась: «Хорь столько народу до смерти закусал, и мужиков и женок! И все ему прощено будет? Так, что ли?»
Дед с приемышем ушли, пожелав ей доброго здоровья. Варвара с умилением думала о них, с радостью услышала на дворе тонкий голосок бабки, подумала: «Вот люди добрые, уж такие-то добрые!» И опять: «А хорь? С ним что?» И ответ: «Изничтожить его мне надлежит!» И тут другая думка: «А как же Христос учил: не убий!» В мучительном раздумье Варвара пришла к той мысли, что хоря, как вошь, убивать надлежит; сорок грехов простится. «А дьяк этот для народа вредный! Изничтожу его. Через кровь к правде приду!»
Закаменела Варвара в этой своей тайной мысли. Стала она исподволь, незаметно расспрашивать деда, бабку, приемыша о «житье-бытье» в съезжей избе, в которой все дело сыска, избиений, пыток воевода передал этому самому дьяку-хорьку. Узнала, где дьяк живет. Оказалось — близ съезжей избы. Узнала, когда дьяк утром идет в съезжую и вечером домой уходит, можно сказать, довольный после «трудов праведных». Много ей приемыш, по простоте ребячьей, рассказал нужного. Дед, тот усомнился в расспросах ее:
— Ты что, девонька, все про дьяка баешь? На кой ляд он тебе нужон? Сокрылась от евонного убойства и благодари господа! А то — где живет да что делает? Плюнь на злодея, и да благо ти будет.
Варвара посмеивалась, а глаза горели огнем неугасаемым, как искры из-под пепла горят в ночку темную да осеннюю. И опять вспоминала Варвару великомученицу: «Коли надо будет, опять муку приму, как она; токмо не за царство небесное, а за дело земное, справедливое, народное».
Как-то вечером она пошла с Никишкой гулять по Волоколамску, в шаль хозяйкину завернута. Бродили они около съезжей. Тут ей Никишка показал избу дьяка, потом шепнул:
— Вот и сам он!
Тот шел, не таясь, один; видать, уверен был в своей безопасности. Варвара его узнала; злоба лютая шевельнулась в ее душе. Скорее ушла с Никишкой.
Из разговоров Варвара знала, что в лесах вокруг Волоколамска станичники водятся, ватага великая. Стрелецкие сотни, кои в городе стояли, не решались наступать в эти леса. Варвара так и решила: «Убью хоря, в обрат к деду не пойду. В леса подамся». Девка была здоровая, считала, что с дьяком справится. Стала она одна по вечерам хаживать близ хаты дьяка. Одежа теплая — дед с бабкой ей подарили. Киса малая под армяком; в ней — сухари и в карманах съестное положено. Под армяком топорик пристроила; нашла его случайно, ржавый. По вечерам так-то вот и гуляла, воздухом осенним дышала, на звезды и луну любовалась, а саму дума все сверлит: «Скоро ли?» И от думы той сердце замирает. Деду Пафнутию сказала:
— Пафнутий Михалыч, в скорости уйду от вас, поправилась. Великое вам спасибо за уход да ласку!
Дед, подняв глаза от лаптя, перестав действовать кочетыгом, спросил:
— А куды, девонька, подаешься?
— Туды, отколь пришла.
— Ну, добро, добро!
Старик опять взялся за лапти, которые готовил на продажу.
