— Вишь как трезвонят! Радуются…
— Уж не побили ли наших?
— Все может статься!
По улице Коломенского промчался гонец. Подгоняя коня плеткой, он подлетел к крыльцу и ринулся в хоромы дворца. В изорванной одежде, обтирая рукавом таявший снег с лица, предстал перед Болотниковым.
— Воевода, беда. Наших побили под Красным селом.
Волнуясь, часто запинаясь, он рассказал подробности боя. Болотников отослал измученного гонца отдохнуть. Остался один. Помрачнел. Стал ходить из угла в угол. По пути подвернулась скамейка; чертыхнувшись, отшвырнул ее ногой в сторону, потом сел.
«Не выдержали. Сорвалось окружение! Незадача великая! Заутра снова в бой!»
У Данилова монастыря утром 27 ноября царило боевое затишье. Ветер гнал снег в шанцы, где засели повстанцы, слепил глаза, свистал, завывал.
Васька Зайцев, приткнувшись к земляной стенке, лежал на охапке сена. У парня небольшая белокурая бородка, усики. Серые глаза на исхудалом, грустном лице смотрят страдальчески. Он вынул из-за пазухи медное кольцо и, рассматривая его, что-то шептал. Рядом на бревнышке сидел мрачный мужик с перебитым, вдавленным носом, Иван Чернопятов.
— Ты что, Васька, бормочешь, ась? Сказывай!
И Васька стал рассказывать:
— Колечко-то Аннушкино было, невесты моей. Да вот не выдюжила жизни земной, руки на себя наложила.
Он помолчал, собираясь с мыслями. Чернопятов выжидательно глядел на него из-за кустистых бровей.
— Избы наши по соседству стояли, и с младости я с Аннушкой дружбу вел. Зимой на салазках ее катал, летом по грибы, по ягоды ходили, в прятки играли… Все вместе да вместе обреталися. Пролетели, как сон, годы младости, и стал я парень, а она заневестилась. Мои да Аннушкины родители так и думали- гадали, что оженят нас и вся недолга. Ан, не тут-то было! Аннушку красой господь не обидел. Девка была здоровая, румяная. Льнула ко мне, ну и я, конечно…
Васька мечтательно улыбнулся, но тут же насупился.
— Деревенькой нашей владел Любомудров, Михаил Михалыч. Ну, конечно, барин, одно слово. Живоглот великий. Замучил мужичков барщиной, все жилы вытянул. А тут еще на царство исполняй десятинную пашню. От жизни такой непереносной мужики в бега пущалися, на новые земли, за Оку, а то к казакам, на Дон. От жизни такой и гиль на ум пойдет.
Васька со злобой погрозил куда-то кулаком.
— И приглянулась ему Аннушка, что ты будешь делать! Пришел я с косовицы, а Аннушка через плетень позвала меня и бает, что барин под вечер ее к себе требует. Известно — почто, лихоманка его расшиби! К вечеру она с матерью своей побрели. Как не побредешь? Ведь кабальные!
Свершил барин свое паскудное дело. Я на завалинке сидел, видел, как они в темень самую в избу возвернулися. Побежал я к ей, а она дланями лик закрыла, плачет-заливается. Я и сам в слезу! Ничегошеньки не сказала мне, в избу ушла. А под утро нашли ее — в петле висит на гумне ихнем…
Был я парень из смиренных, казнился, что не уберег ее от паскудства баринова, да уж поздно! И тут сердце кровью у меня облилося, в злобе лютой распалилося. «Ладно, думаю, барин, отнял у меня любовь — Аннушку! И тебе, бугаю, не жить!» И все-то мыслил я, как мне его изничтожить.
На ловца и зверь бежит! Шел я к вечеру из лесу, дрова там рубил. Перехожу через плотину и вижу: навстречу барин в лес шагает. Самопал за спиной. На охоту, должно. Место — глухомань. Народу не видать. Подошел я к ему честь честью, шапку снял. «Батюшка барин, дозволь тебе слово сказать». Тот стоит. «Ну, сказывай!» А сам, как мешок с половой, такой-то жирный, а рожа красная и гордыня в ей.
Я ближе придвинулся. «Батюшка барин! Дозволь должок тебе отдать!» Да как стукну топором по башке, он и готов! Я его с плотины в бучило сунул, а сам до дому. Родителям ни гугу! Взял хлеба в котомку, самопал баринов захватил и подался в тайности к Болотникову, знал, что он меня приветит. Вот и весь мой сказ. Парень шумно вздохнул.
У Чернопятова мрачно горели глаза. Он прогудел:
— Что убил пса — доброе дело! Ихний корень выводить надо! А корень ихний выведем, иная жизнь пойдет. Устроим заместо боярской думу земскую, народную. И решать она будет дела по справедливости.
— За то и воюем! — воскликнул Васька Зайцев. Размечтались оба: парень с серыми глазами и пожилой мрачный мужик.
Чернопятов высунул голову из шанцев и в беспокойстве воскликнул:
— Василий, глянь, глянь! Что с палями-то у ворогов сделалось?
Василий Зайцев пристально вгляделся по указанному направлению, всплеснул руками.
— Сажени на три попадали. Беда, беда!
Через брешь в стене хлынули вдруг московские конники.
— Бей, бей, гилевщиков! За царя Шуйского! — взревели они.
Людские волны залили стан бойцов народных, смяли их. Оставшиеся в живых беспорядочно рванулись к Коломенскому.
Настегивая лошадей, мчались назад испуганные обозные, конники, пушкари. Давили своих же. На мосту образовался затор: запутались кони в сбруе, сцепились телеги, люди лупили друг друга кнутами, прикладами самопалов, кольями, чем попало. Крики, стоны, ржанье. Дырявый мост через речку не выдержал и обвалился. На лед, который проламывался, падали пушки, телеги, люди, подталкиваемые напиравшими сзади. Но этой мешанине перебирались на другой берег беглецы. В них палили преследовавшие царские войска.
Царские войска прорвались также у Рогожской слободы, погнали повстанцев. Толпы пленных шли под стражей к Москве.
— Добра не жди, лиха не избыть! — слышалось средь них.
— Глянь, глянь, саблями секут!
— Пропали наши головушки!
Враги приканчивали отстающих раненых…
«Опять, опять беда», — с ожесточением думал Иван Исаевич и приказал позвать Федора Гору. Запорожец явился немедленно.
— Хведор, друже! Останови с конниками вражью силу… Ради народа… ради меня. Пошлю за тобой подмогу, наших и рать Пашкова.
— Слухаю, воевода! — твердо сказал Федор и быстро удалился.
Пылала слобода Котлы. Через нее несся Федор Гора с двумя тысячами казаков. Ехали тесно. Один конь, споткнувшись, упал. Он был тут же растоптан вместе с всадником.
— Вперед, сынки, вперед! — подгонял разъяренный батько.
И казаки неслись. Ветер свистел в ушах. Выбросились веером за околицей навстречу врагам. Те оторопели. Казаки врубились в самую гущу.
Вскоре подошли отряды повстанцев и прибыла рать Пашкова.
Обычно веселое и самоуверенное лицо Пашкова на этот раз было сумрачно.
«Голова, головушка разудалая! Смотри, не скатись с плеч богатырских по приказу государеву. Ляпунов с Сумбуловым славно сделали: переметнулися. А мне у Болотникова кабы худа не дождаться, не токмо почестей. Об их и думать закинь».
И Истома стал перебирать в уме пункты договора, который он тайно заключил на днях с царем. Он оглядел свое войско, движущееся по ратному полю, и самоуверенно решил, опять став разудалым добрым молодцем, которому все трын-трава: «Многие из моей рати за мной пойдут. С голытьбой мне ныне возжаться не дело. Царь Шуйский все же к дворянам ближе; в бараний рог смердов согнуть надо! Эх, была не была!»
