Все реостаты были введены до упора, но звезда не приблизилась. Жар ее грел голову и руки Корнева. «Ах, да, там ограничители! Реле безопасности… Как бы чего не вышло. А надо, чтобы именно вышло! Если желаешь оплодотворить, не заботиться о дозволенных пределах…» Он отщелкнул затворы на задней панели пульта ГиМ, заглянул внутрь схемы. «Ага, это долой! И это!» — Пальцы умело выдергивали из гнезд коробочки электронных реле, прямоугольнички лишних микросхем. Сунул ноготь в прорезь в стержне дополнительного потенциометра, повернул, глядя вверх.
Вот теперь звезда приблизилась! Над куполом поместился только край ее с опадающим протуберанцем — но край этот жег лицо, глаза, шею, нагревал все предметы в кабине. «Давай-давай, грей, что ты еще умеешь!.. Так, теперь внедрим в тебя пространственные линзы… кои никакие не линзы, а выросты напряженного пространства-времени. Оно, знаешь, куда плотнее и первичнее тебя, теплая малютка-пышка. И крупнее. А я еще первичней и крупнее…» Пальцы, между тем, сами находили нужное в знакомых узлах схемы, вынимали, выламывали, скручивали оборванные концы, переставляли штекеры. Сделав, он вернулся к пульту, взялся за рукояти пульта «пространственных линз». Поднял лицо с прищуренными от зноя глазами:
— Ну?… — и начал скачками добавлять избыточное поле. — Наддай… еще, еще! Раздвигай-ка ножки Вселенная!..
Нарастал жар, свет, звон. Все смешалось, все было едино: темь ли это вселенских просторов рядом с ядерным пламенем — осенняя ли ночью на морском берегу, штурмуемом волнами? Грохот ли миров в динамиках — шум ли прибоя и свист ветра?… Мечется и рыдает, схватившись за голову, буря во вселенской ночи, в горячей огненной тьме. Земля дрожит от ударов сердца, белые от ярости волны поднимаются в атаку — и откатываются скрежеща галькой:
— Вода еси — и в воду отыдеши!
Смешение — разделение. Разделение — смешение… Накаляются звездным сиянием Метапульсации, нарастают Галактиками-всплесками, звездами-всплесками, планетами-всплесками — мчат во времени — и сникают сверкающей пеной, тщетой усилий:
— Не среда!..
Это был момент, когда все работавшие в зоне и на внешних площадках башни увидели, как в черном сгустке ядра накаляется ослепительная голубая точка, как она превращается в пляшущее пятнышко, чей сине-белый беспощадный свет заливает окрестность, затмевает прожекторы, лампы верхних этажей и склоняющееся к закату солнце. Поднялась паника, люди хлынули вниз, и прочь из зоны, прыгали через заборы, убегали в поле, прятались в ямы, за отвалы земли и мусора или, не успев, кидались ничком — ногами в сторону вспышки. Завыла сирена общей тревоги.
Но вспышка тотчас и, погасла. Ласковое тепло ядерного пожара звезды, приближенное «пространственными линзами», нагрело и вздуло до предела аэростаты системы ГиМ. Они потянули кабину, в которой находился Корнев, вверх, еще ближе к этой ласке и нежности Вселенной, лопнули все разом — и система, ее электроды, кабели, канаты, кабина — все рухнуло с двухкилометровой высоты.
Глава 26. «Умер наш дядя…»
Профессионалы — вовсе не обязательно люди, которые умеют что-то делать лучше других. Часто обнаруживается, что все остальное они просто вовсе не умеют делать.
Хоронили Корнева. Все работники Шара, все, кто знал его по Институту электростатики, просто так, — сошлись проводить в последний путь Александра Ивановича, Главного, Сашу Корнева, Корня, Кореша, Корешка (и так называли его между собой), геройского и свойского парня, замечательного знаменитого человека. Именно его многие считали душой и фактическим воротилой всех дел в Шаре, а Пец — так, для красы, потому что у Саши тех. званий не было.
Все работы были остановлены на часы, когда многотысячная процессия темной лентой змеилась по грунтовой дороге в сторону реки, все дальше от бетонного кольца зоны, от громады Шара, приплюснувшего ступенчатый холм-башню. Корнева решили похоронить не на городском кладбище, а на высоком берегу Катагани, откуда будет виден покоренный им Шар, город, далекие синие горы за степью, и поставить здесь обелиск.
Был теплый, по-осеннему ясный сентябрьский день, похожий на тот, в который год назад опустилась в этой местности и принялась чудить непонятная напасть, Шайтан-шар. От реки веял легкий тетерок. Ноги шагавших поднимали желтую глинистую пыль. Лица всех были красны от духоты.
Хоронили Корнева. Никто ничего толком не знал. Утром у проходных появился траурный плакат, который извещал в надлежащей форме о трагической гибели главного инженера НИИ НПВ «при проведении эксперимента». Многие вчера видели, как метнулась, разворачиваясь и уменьшаясь с высотой, к ядру Шара аэростатная система, как засияла там синяя вспышка — и съежившиеся баллоны с кабиной сначала пулей, потом все замедляясь, упали на крышу; для смотревших снизу все произошло за считанные секунды. Говорили всякое: взорвался, сгорел, разбился… В кузове медленно двигавшегося впереди грузовика среди венков стоял намертво запаянный гроб, убранный красным. На нем установили снятый с Доски почета портрет Александра Ивановича. Некоторые высказывали сомнения, есть ли вообще в гробу останки.
Немалые толки вызвало и то, что среди провожающих не видели ни ближайших сподвижников Корнева — Васюка, Любарского, Бурова, ни самого Пеца. Шли за оркестром, неся на лицах подобающее случаю выражение, Мендельзон, Приятель, Бугаев, Документгура, Петренко, референт Валя; спотыкалась, ничего не видя зареванными глазами, Нюсенька (ему было худо вчера, Александру Ивановичу, как она не поняла — девчонка, дура! Ему было плохо, трудно, больно, поэтому так и сказал… а она… а она!..); шла рядом с ней постаревшая Люся Малюта. А этих, самых главных и близких, не было. Не случилось ли и с ними что?
Хоронили Корнева. Выводили печальные мелодии блестевшие под солнцем трубы оркестра. Поддерживаемая с двух сторон, шла за машиной безутешная вдова в эффектном трауре, с вуалью над заплаканными глазами. Немного позади важно и тяжело шагала беременная женщина, первая жена Александра Ивановича; ее поддерживал муж. Две девочки — одна постарше, другая меньше — шли сначала возле своих мам, обе напуганные, с одинаковым вопросом в глазах, не знающие, как себя вести; потом сблизились, взялись за руки.
Несли на подушечках ордена: Красного Знамени и Ленина. Второй Корневу еще не дали — представили месяц назад; не ясно было еще — дадут ли (впрочем, теперь посмертно — дадут). Но Страшнов — он тоже шагал в процессии усталой походкой мало двигающегося человека — отцепил свой, полученный за успехи катаганской промышленности: он был герой, Александр Корнев, и хоронить его подобало как героя.
Разные шли люди в толпе, разные были настроения. У большинства — искреннее огорчение гибелью человека, который мог бы еще жить да жить. У многих к этому примешивалась озабоченность и тревога: не усмирили, выходит, Шар, снова он потребовал жертву, неладно это. Но шагали и такие, у которых факт, что Корнев, с быстротой ракеты взлетевший вверх в своей карьере, так же быстро пал и гробанулся, вызывал затаенное похихикивающее удовлетворение, — те именно мелкие души, каким никогда не пережить штормовой накал чувств, не взлететь и не пасть мыслями и духом, но которые зато — ага, ага! — живы и здоровы.
Хоронили Корнева. Людмила Сергеевна внешне выглядела спокойной, подтянутой и сухой, как всегда, а сама пребывала в состоянии бессмысленного нежного отчаяния; то думала, что более в ее жизни
