физических — и в то же время как-то не по себе. Уж очень стремительно нарастала лавина идей и дел. «К чему-то мы придем завтра? И не в переносном смысле „завтра“, в прямом. Может, даже сегодня к вечеру…»
Когда в десять часов утра он вошел в квартиру, жена встревожилась:
— Почему так рано? Захворал?
— Нет, даже напротив — очень хочу есть.
— Я только убралась, еще в магазин не ходила… Ничего, сейчас что-нибудь сообразим.
Она заглянула в холодильник, в буфет, в кухонный столик — «сообразила» холодную отварную картошку с селедкой, яичницу, заварила чай по его вкусу. Пец сидел на кухне, в нетерпении выкладывая фигуры из вилок и ножей.
— Видишь, как плохо, что нет телефона, — сказала жена. — Ты бы позвонил, и к твоему приезду все готово.
— Это верно. Только ты не представляешь, что бы здесь творилось, будь у нас телефон. («А ведь придется его, черта, ставить. И не только: телеканал сюда из Шара провести, служебный телевизор с инвертором на ночной столик… А куда денешься! Ведь сегодня я плелся в хвосте событий. Два молодых одаренных нахала, Корнев и Зискинд, вставили мне два фитиля. Так не годится».
Он принялся за картошку и яичницу. Жена подкладывала, следила, нравится ли, намазала хлеб маслом, налила чаю, села напротив. А Валерьян Вениаминович ел, крепко жуя, и думал о том, какие сложные отношения связывали его с этой женщиной. Впрочем, теперь, к старости, они стали проще.
…Он встретил ее, Юлю, Юлию Алексеевну, в Харькове в первый послевоенный год. Она была простая, с умеренным образованием, красивая и добрая. Она любила его — с самого начала и до сих пор. Он ее тоже — первое время. Если быть точным, то и тогда он ее больше не любил, а — хотел; реакция хлебнувшего неустройств и воздержания мужчины: наверстать, взять свое, о чем мечталось и на фронте, и в лагерях, и в болотах Полесья. С ней было хорошо, спокойно: она признавала его превосходство над собой, ничего особенного для себя не требовала — и он, и жизнь устраивали ее, какие есть. Она была хорошая жена, только он принимал ее не слишком всерьез — больше ценил науку, пытливую мысль, разговоры о мирах и проблемах. Насчет миров она была не очень.
Когда же она забеременела — а он как раз рвался к успеху, писал диссертацию, жили скверно, у частника на окраине, ребенок мог сильно осложнить жизнь, — он ничего не сказал ей, только замкнулся, стал холоден, раздражителен. Она все поняла, избавилась от плода; в то время это было непросто.
Потом пришли успех и квартира, докторская степень и кафедра в Самарканде. Юля гордилась его достижениями больше, чем он сам. Но детей не было. А ему как раз загорелось (да и годы подпирали) сына, наследника. Или хоть дочь. Присмотрел себе другую, ушел к ней жить, решил развестись с Юлей. На суде так и заявил, что разводится из-за отсутствия детей. Она печально согласилась.
А месяц спустя встретил ее в сквере на скамейке: в осеннем пальто, с книжкой — отцветший, выброшенный им пустоцвет, увидел ее взгляд. Сердце у него перевернулось. И сейчас, когда об этом вспомнил, стало не по себе: как он мог совершить такое — наполовину убийство?… Вернулся. Она простила. Ему она прощала все.
(А та, другая, родила сына. И хоть дал ему свою фамилию, безукоризненно платил алименты, но оскорбленная женщина поклялась, что сын никогда не увидит отца и не услышит о нем ничего хорошего. И обещание свое сдержала. Так что наследником он обзавелся, но сыном — нет.)
И перед Юлей осталось некое чувство вины, а заодно и упрека к ней, что слишком покорно тогда, молодая, поняла и выполнила его волю, не поставила на своем. И пустота в доме, где есть все, кроме детей.
— Может, тебе туда привозить что-нибудь? — спросила она. Пец мотнул головой. — Ах, ну да: дом есть дом, семья есть семья… — Юлия Алексеевна улыбнулась; в этой улыбке была снисходительность к его упрямству и немного горечи: дом-то есть, а вот семья…
«В сущности, она была создана именно для семейной жизни, — подумал Валерьян Вениаминович — для жизни с многими детьми: выкармливать их, тетешкать, воспитывать, заботиться… А вышло вот как. Не получилось».
— Приляжешь отдохнуть?
— Нет. Обратно.
— Обед готовить?
Пец задумался. Приезжать еще и обедать, снова терять полтора нулевых часа — слишком роскошно даже для директора.
— Знаешь, — неожиданно решил он, — приготовь что-нибудь… потранспортабельнее — и привези туда… Кстати, поглядишь, что у нас там делается, тебе будет интересно.
Глава 11. …Корневу Корнево
Возможность подобна женщине: она теряет 9/10 привлекательности после овладения ею
Всюду была тьма, только далеко внизу вырисовывалось тусклое багряное кольцо вокруг черного пятачка крыши. Они полулежали в откидных самолетных креслах: Корнев и Васюк-Басистов по обе стороны белой короткой трубы телескопа, Терещенко левее и ниже их за пультом локатора. Антенны локатора торчали по обе стороны кабины, будто уши летучей мыши. В кабине тоже было темно, лишь индикаторные лампочки приборов рассеивали слабый свет.
— Вон еще?… — Корнев откинулся к спинке кресла, приложил к глазам бинокль, поймал в него бело-голубой штрих с яркой точкой в начале, который не то возник в густой тьме над ними, не то выскочил из глубины ядра. Точка трепетала в беге, штрих менял длину.
Васюк резво наклонился к окуляру искателя, быстро завертел рукоятками телескопа — но не успел: «мерцание» расплылось, исчезло. Все длилось секунды. Анатолий Андреевич откинулся в кресле, вздохнул.
— А вон вихрик! — Корнев направил бинокль в другую сторону: возникшие там, чуть левее темного зенита, «мерцания» образовали крошечный фейерверк — флюоресцирующее пятнышко величиной с копейку. Оно быстро развилось в вихрик с двумя рукавами и ярко-голубым пульсирующим ядром; затем все превратилось в сыпь световых штрихов, тьма вокруг них очистилась от сияющего тумана. Еще через секунду точечные штрихи расплылись в туманные запятые, а те растворились в темноте.
— О дает! — сказал Терещенко: — Красиво.
Васюк-Басистов снова ничего не успел: слишком далеко было перемещать объектив телескопа.
— Что же ты, друг мой! — укорил его Корнев.
— Да пока наведешь, их и нет, — сказал тот, устало жмурясь.
— Значит, наводку и надо отработать, Толюнчик. Посадить телескоп на… на турель, как у зенитного пулемета. Да спарить с таким, знаешь, фотоэлементным прицелом с широким углом захвата… да к ним еще следящий привод. На сельсин-моторчиках. Фотоэлемент обнаруживает, привод наводит — успевай только рассматривать!..
«Я хочу домой, — думал, куняя под эту речь, Анатолий Андреевич, — я ужасно хочу домой. Там у меня жена и дети. И неважно, что они видели меня еще вчера вечером и что самые крупные события у них за это время — это четверка по арифметике у Линки или драка Мишки с соседским Олегом. Я-то их не видел черт знает сколько, уже вторую неделю. Я соскучился по ним и по жене — по хорошей, невзирая на мелкие недостатки, жене. Я понимаю, что сейчас мне ночевать дома, швыряться здешними неделями —
