— Да говорю я тебе — бабы завизжали, руками замахали, дом кипит весь, невеста орет благим матом. И вдруг кто-то на меня с ножом кинулся!.. Как подскочил я, как побежал — не оглядывался уж ни разу, пока за родным порогом не оказался.
Тут Зейн вдруг сел, выпрямился, стал необычайно серьезным и повернулся к Махджубу:
— Послушай, брат. Стало быть, выдашь ты за меня свою дочь Альвию, или что скажешь?
А Махджуб ему этак серьезно, уверенно, словно все уж продумал, говорит:
— Дочь моя тебе предназначена. Вот перед людьми всеми, тут собравшимися, говорю: пожнешь свою пшеницу, финики соберешь, продашь, деньги доставишь — и сговоримся.
Зейну такое обещание по душе пришлось. Он замолчал. Брови сдвинул, губы сжал — словно и впрямь о будущей жизни своей с Альвией призадумался, о бремени тяжком да заботах мирских — о жене, о детях.
— Кончено! — говорит. — Свидетелями будьте, братья. Человек этот слово свое сказал. Ладно или тошно — завтра думать сложно!
Ну, тут вся компания разом заговорила: и Ахмед Исмаил, и Ат-Тахир ар-Равваси, и Абдель-Хафиз, и Хамад Вад ар-Раис, и Саид-лавочник. Все сказали, что они свидетели обещания, которое дал Махджуб. Слово дал — как говорится, отрезал, и быть, значит, свадьбе, коли пожелает того аллах.
… История любви Зейна и Альвии, дочки Махджуба, была тогда последней его любовной историей. Через месяц или два, как водится, надоест ему это дело и начнет он историю новую. Но сейчас он только Альвией и живет — с именем ее спит, с именем ее встает. Ежедневно в полдень он на поле — согнется в дугу над своей мотыгой, дергается, пот с лица рекой льется, и вдруг — копать бросит, да как заорет благим голосом:
— Повязали меня на дворе у Махджуба-а!
На соседних полях десятки людей мотыги бросят, стоят как в землю вкопанные, прислушиваются. Молодежь смеется дружно, а старики, кому надоели забавы Зейна, бормочут с досадой:
— Вот парень расхлябанный, ну чего он болтает, чего несет? Ишь, жеребец!..
Солнце к земле клонится, работа на полях к концу подходит. Идет народ по домам, и Зейн со своего поля домой шествует во главе молодежной процессии. Подростки, девчушки малые вокруг него вьются, хохочут, а он себе важничает, сияет: этого по плечу хлопнет, ту за щеку ущипнет. И скачет, как газель в воздухе. Увидит деревце или куст на обочине — непременно перепрыгнет. Да время от времени орет себе во весь голос, а эхо волной отдается на окраинах притихшей деревни, которую уж было оставило в покое зашедшее солнце:
— Урру-рук!! Эй вы, утопленники! Эй, отпущенники!.. Повязали меня, как сноп, на дворе у Махджуба- а!..
Первая любовь поразила Зейна задолго до той поры, когда приходит мужская зрелость. Был он тогда годов тринадцати-четырнадцати от роду, тоненький да тощий, словно высушенный стебель. Что бы там люди про Зейна ни говорили — все признают, что вкус у него отменный: влюбляется он только в самых красивых девушек во всей деревне, в самых пригожих да ласковых, с самыми нежными речами. Аззе, дочери деревенского омды[5], исполнилось пятнадцать лет, когда раскрылась вдруг вся ее красота. Засверкала она, словно молоденькая пальма, омытая дождем после долгой засухи. Кожа у нее золотистого цвета — что поле гречихи перед жатвой, а глаза — широкие, черные на чистом лице с тонкими чертами. И ресницы свои, длинные и черные, раскрывала она не спеша — так что всякого за сердце брало. А Зейн был первым, кто привлек внимание молодежи всей деревни к красоте Аззы. Это его голос однажды раздался над толпой мужчин, которых омда согнал обрабатывать свое поле. Голос этот резкий и хриплый, что крик петуха на заре, возвестил: «Очнитесь, люди добрые! Где вы, отпущенники безгрешные?! Азза, дочь омды, словно сноп золотистый! Повязали Зена жгутом на дворе омды!..»
Вздрогнули люди от такой дерзости, омда кинул на Зейна яростный взгляд, гнев забушевал у него в груди И тут все люди вдруг увидели, до чего же нелепа фигурка Зейна, торчащая над забором, словно высушенная козья шкура, рядом с Аззой, дочерью омды, и дружно грохнули хохотом. Гнев омды померк. Он сидел на скамье в пальмовой тени с покрасневшими глазами и подгонял народ на работу. Человек он был важный, серьезный, смеялся редко, но в этот раз засмеялся на слова Зейна своим резким, трескучим смехом, крикнул ему: «Зейн!.. Вот погнешь спину до полуночи, поработаешь — так и женим тебя на Аззе». Те, кто стоял поближе к омде, снова засмеялись, а Зейн смолчал. Лицо его оставалось серьезным, задумчивым, только мотыга в руках незаметно для него самого задергалась, стала бить чаще да тяжелее…
Месяц прошел с той поры, а Зейн говорить ни о чем не мог, кроме как о любви своей к Аззе да о слове ее отца выдать за него красавицу. Омда знал, как использовать это чувство: Зейн чудеса совершал на таких изнурительных работах, где бы любой джинн выдохся. Издалека было видно, как влюбленный Зейн тащит на спине тяжеленные сосуды с водой в такую жару, что даже камни трескаются, бегает туда-сюда, суетится — сад омды поливает. Или в ручищах своих топор огромный зажмет — и давай махать: дерево рубит под корень, на дрова раскалывает. А то мелькает у всех на виду — корм для ослов омды собирает, для лошадей его и телят. А улыбнется ему Азза разок в неделю — так и светится вселенная от радости. Но вот месяц прошел, и побежала весть по деревне, будто Азза помолвлена с сыном ее дяди, что работает помощником у врача в Абу Ашаре… Зейна эта весть, казалось, не поразила, и не сказал он ничего. Просто завел себе новую любовь.
Однажды деревня проснулась от крика Зейна: «Повязали меня в племени кузов!» На этот раз его лейлой оказалась девушка-бедуинка из племени, обитающего по обе стороны Нила на севере Судана. Кочуют они из земли Кабабиш и Дар Хамра на стоянки аль-Хавадир и Мирьясаб в Кордофане[6]. В иные сезоны вода скупа к их землям, и тогда отправляются они в поисках влаги к Нилу со всем скотом своим и приплодом. А бывает, поражают их годы засухи, когда и облачка у неба не выпросишь, и тогда рассыпаются их племена семьями по источникам в Дияр Шанкийе и Бадирийе, устраиваются в долине. Большая часть кочевников оседает там ненадолго — переждут невзгоду и возвращаются туда, откуда пришли. Но некоторых привлекает оседлая жизнь в долине Нила, и они остаются. Вот из таких-то и вышли арабы племени куз. Бедуины эти многие годы привязаны к окраинной полосе обрабатываемой земли: торгуют сыром да молоком, выращивают овец, поставляют дрова и уголь, а в пору сбора фиников нанимаются к хозяевам пальм за скромную плату. С коренными жителями они в брак не вступают — себя считают чистыми арабами, а местных — деревенщиной неотесанной. Но Зейну удалось сломать эту преграду. Не мог он усидеть на месте, целыми днями носили его ноги по деревне из конца в конец. И однажды привели они случайно бродягу к арабам-кузам. Бродил он вокруг палаток, будто потерял что-то. Вышла на солнце девушка, поразила Зейна своей красотой — он так и застыл на месте. А девушка про него слыхала — слава о Зейне дошла и до арабов-кузов. Рассмеялась она, поиграть с ним решила. «Зейн, — говорит, — а ты на мне не женишься?» Опешил он на мгновение, околдовала его девичья красота, сладость речи пленила, а потом как закричит во весь голос: «Повязали меня, люди добрые!..» Выглянули тут наружу головы изо всех дверей хижин, изо всех проемов в палатках. А мать девушки вышла и закричала: «Ты чего это тут, Халима, стоишь с этим дервишем?» Налетели на Зейна братья девушки — бежать пришлось. С тех пор Халима, красавица бедуинская, стала для Зейна новой неистовой страстью, которая остыла только со свадьбой девушки.
Как водится: наслышались от него люди о красоте ее, стали богатеи деревенские, молодежь познатнее да позавиднее к ней свататься — уговорили родителя.
И вышла она в конце концов за сына деревенского кади[7].
Замужество дочери деревенского омды, а за ним и свадьба Халимы стали поворотным пунктом в жизни Зейна. Сообразили наконец матери девушек, в чем его сила: горн ведь он полногласный женихов к дочерям приманивать. И вот стал Зейн в этом староукладном обществе, где девушек от парней укрывают, пророком Любви — аромат ее разносить с места на место. Любовь всегда поражала первым именно его сердце и, не задерживаясь там, переселялась в душу кого-нибудь другого. Зейн был словно сеятель, глашатай или письмоноша. Взглянет он своими маленькими, как у мышки, глубоко посаженными глазками на красивую девушку, и вот — поразит его в ней что-нибудь. А может, это и есть любовь? И заноет вдруг его
