деле выдержала осаду журналистов, но оным более всего на свете хотелось выведать, является ли она Hitler's honey[53]. Первое впечатление о ней оказалось достаточно благоприятным[54], но ситуация мигом изменилась с приходом известий о погроме. Никогда еще антинемецкие чувства не разрастались так широко. Как рапортовал своим боссам в Берлине немецкий посол в Вашингтоне как раз перед тем, как его отозвали из американской столицы (а его американского коллегу — соответственно, из немецкой), «здесь поднимается самый настоящий ураган». Германский консул и американский представитель Министерства пропаганды посоветовали Лени немедленно покинуть Америку, но этот совет был ею проигнорирован.
Обладай Лени большим опытом в общении с прессой и не будь она столь решительно заморочена в своем восхищении Гитлером и всеми его делами, она, пожалуй, могла бы рассчитывать на вполне благосклонное к себе отношение, даже в условиях захлестнувшего Америку потока сообщений о «Хрустальной ночи». В конце концов она могла отговориться, что, мол, ничего не знала об этих жутких вещах, не читала репортажей и в то время, естественно, не могла ничего комментировать. Больше дальше — если бы она напирала на это и в дальнейшем, то, пожалуй, могла бы повлиять на последующий ход своей жизни. Какое там! Она с горячностью выпалила, что все это не может быть правдой. Нет! Нет! Все это наверняка ложь — злобная ложь, распространяемая американскими газетами. Ну и, конечно, заголовки американских газет мигом раструбили, что Лени Рифеншталь отрицает всю правду, которую пишут о нацистских ужасах.
По правде сказать, трудно поверить, чтобы она, столь зависящая от благоприятных отзывов прессы, не просматривала и в Нью-Йорке газеты жадным взглядом. Значит, репортажи о «Хрустальной ночи» дошли до нее так же скоро, как и до всех остальных. Но «зашоренность» Лени сыграла свою зловещую роль — ведь, несмотря на оккупацию Гитлером Су-детской области, подкрепленную Мюнхенским соглашением[55], она по-прежнему оставалась в плену убеждения, что нацисты не хотят ничего, кроме мира! Отсюда и горячие заявления ее о том, что американские газеты лгут о событиях на ее родине… Но, как бы там ни было, перед визитом в Нью-Йорк ей следовало бы сделать рекогносцировку, с каким отношением к себе она может столкнуться там, в Новом Свете — в частности, со стороны людей кинематографа.
А может, она так и поступила? Не потому ли она выбрала своим бизнес- и пресс-менеджером именно Эрнста Егера, что видела в нем своеобразный «страховой полис» от возможных недоразумений? Они были друзьями уже почти пятнадцать лет, и она прекрасно знала, что он не был поклонником Гитлера. Не кто иной, как Егер отговаривал ее идти во Дворец спорта слушать шизоидного австрияка несколько лет назад, и уж, конечно, он никак не ожидал, что она так легковерно заглотнет, точно наживку, абсурдные словеса этого демагога! В эти дни он был главным редактором видного берлинского киножурнала «Фильм-Курьер», но, после того как женился на еврейке, был снят с должности лично доктором Геббельсом с уведомлением, что если он не отречется от своей жены, расторгнув брак через суд, то может лишиться права работать вообще по какой-либо специальности на территории Германии. Он отказался — и Лени, к ее чести, нарушила эмбарго, подыскивая для Егера то одно, то другое занятие. Не кто иной, как Егер написал для нее книгу о том, как создавался фильм о партсъезде 1934 года[56]. Добыть разрешение на его поездку оказалось непросто. Лени пришлось активно хлопотать от его имени перед Министерством пропаганды, прежде чем удалось уломать Геббельса. Причиной такой настойчивости, очевидно, была привязанность к опальному репортеру, который помогал ей на ранних стадиях карьеры. Возможно, она верила также, что его добрые отношения в столице киноиндустрии облегчат ее собственное продвижение туда. Ну а может, ей пришла в голову мысль, что он, благополучно переправившись через Атлантику, попросит за океаном политического убежища. Или даже, приглашая его, она сознательно предоставляла ему такую возможность? Во всяком случае, сама она так об этом не пишет.
В Голливуде благодаря своей энергии обладала огромным влиянием Антинацистская лига, которая раз в неделю выступала с радиопрограммами, а раз в две — выпускала газету «Hollywood Now»[57]. У нее были все намерения пикетировать турне Лени Рифеншталь даже безотносительно событий «Хрустальной ночи» и необдуманных заявлении Лени по этому поводу: в ней видели представительницу ненавистного рейха — «Риббентропа в юбке». Всем ведущим кинопрокатным организациям были посланы телеграммы с предупреждениями, что «Олимпия» — часть нацистской пропагандистской атаки. Теперь демонстрация фильма шла с переменным успехом. В Нью-Йорке, а также в Чикаго, где Рифеншталь удостоилась приема от «Эйвери Брандеж», фильм ждал успех; но иной оказалась ситуация в Калифорнии. Газеты развернули кампанию бойкота. «Повесьте это на вашу доску объявлений! — гласили они. — Лени Рифеншталь не место в Голливуде… когда ныне сотни тысяч ваших братьев обречены на верную смерть. Закройте ваши двери перед всеми нацистскими агентами!» Устраивались демонстрации против ее появления, и множество ранее посланных ей приглашений были поспешно отозваны. Публично приветствовали ее только Хол Роуч и Уолт Дисней, причем последний поводил ее по своей студии, где в тот момент находилась в процессе производства его великая «Фантазия». Но и он, испугавшись силы бойкота, не решился устроить у себя просмотра фильма.
В тех немногих случаях, когда показы «Олимпии» все-таки состоялись — главным образом в частном порядке и с демонстрацией варианта, откуда были удалены сцены с Гитлером,[58] — фильм был принят с восторгом, как и раньше. Иные корреспонденты открыто бросали вызов утверждениям, что эта картина — творение пропаганды в пользу немцев. «Это — самая прекрасная кинолента, которую я когда-либо видел», — заявил Генри Мак-Лемор из «Юнайтед пресс», а некий анонимный автор из «Лос-Анджелес таймc» назвал ее «триумфом кинокамеры и эпосом экрана». Тем не менее антинацистские настроения были столь сильны, что содержание и чувства, выраженные в фильме, не имели значения: немецкого происхождения было довольно, чтобы предать его анафеме. Прокатчики по всей стране забеспокоились. Фильм был многообещающим с коммерческой точки зрения, но сделки одна за другой рушились еще до подписания контрактов. Одна группа юристов посылала предупреждение следующей — и так по цепочке, словно работал «телеграф тамтамов». В конечном итоге стало ясно, что «Олимпию» едва ли когда-нибудь ждет коммерческий успех в Соединенных Штатах. Опечаленной Лени ничего не оставалось, как брать билет на поезд до Нью-Йорка, а оттуда — на пароход до родной Германии.
Покидая Голливуд, Лени услышала от подруги: пусть не ждет, что Егер поедет с нею. Эта женщина сказала также, что он договорился с Антинацистской лигой и продает заинтересованным сторонам истории о своей бывшей коллеге. Его планы — остаться в Америке и вызвать к себе в Калифорнию жену и ребенка. Использовав эту поездку для завязывания нужных для себя связей, он планирует издавать в Голливуде газету сплетен. Когда он и в самом деле не пришел на борт парохода, Лени поняла, что в оценке положения вещей ее подругой не могло не быть доли правды, и сочла это личным предательством[59]. Она ведь выступала в качестве его гаранта — как она теперь объяснит Геббельсу его побег? Хуже того — и это бросало ее в нешуточную дрожь, — какой сор из хижины мог вынести Егер? Ему было ведомо о ней самой и ее неосторожном поведении больше, чем кому-либо еще; сказать короче, он знал о ней такое, чего Лени сама о себе не знала! Ему попадались на глаза ее корреспонденция и дневники, он был в курсе того, как Лени и ее коллеги подшучивали над Геббельсом за его спиной. Можно не сомневаться — в своем желании снискать расположение Голливуда Егер для вящего эффекта распишет все такими сенсационными подробностями, что не поймут, где тут правда, а где ложь. Не Голливуд волновал ее — имя Лени Рифеншталь там и так уже было замарано грязью, — а жуткие неприятности, которые могли ожидать ее в случае, если неизбежные слухи дойдут до Министерства пропаганды.
Как выяснилось, беспокоилась она не напрасно. В течение весны 1939 года последовательный антинацистский еженедельник «Голливуд трибьюн» опубликовал серию из одиннадцати статей Егера под общим заглавием «Как Лени Рифеншталь стала подружкой Гитлера». Приятельница посылала ей экземпляры, где искусно и бесстыдно факты сплетались с вымыслом. Рифеншталь выходила разом наложницей Гитлера, любовницей Геббельса и даже игрушкой Геринга. «Окутанные блестящим флером высокопарный романтизм и беспринципные интриги окружают взлет Лени Рифеншталь до положения самой завидной женщины из окружения Гитлера», — писал Егер. Несмотря на все приукрашивания, любому из названных в этих статьях — Фанку, Зокалю, Гитлеру, Геббельсу — станет ясно, откуда что берется. Увы, Рифеншталь не умела держать язык за зубами, сколь бы щепетильной ни была тема — и вот теперь все это выставлялось на всеуслышание. Егер поведал о том, как Гитлер был захвачен танцем Лени с парящими
