движениями словно бы торопящая сотника.
Овсень полез к себе под кольчугу и вытащил висящий на шейном шнурке меховой мешочек, из этого мешочка бережно достал беловато-желтый полупрозрачный камень. И напряг память, вспоминая, чему жена его учила. Память Овсеня не подвела, хотя сам он до этого ни разу заговорным снадобьем жены не пользовался. Вздохнув, сотник начал медленно водить камнем над раной, а потом тихо и проникновенно, сам чувствуя и ощущая все сказанное, зашептал и слова заговора:
Заклинание было длинным, и многие его части многократно повторялись. И хотя читать его полагалось скороговоркой, все же слова тянулись, как нити, от сердца Овсеня, и из руки с камнем, кажется, перетекали в рану. Вроде бы и дело для воина не сложное, но по лбу сотника градом струился пот, заливал глаза, и самому ему казалось, что руки наливаются болезненной тяжестью и еле-еле над раной шевелятся, словно совсем не осталось в них силы. Более того, у Овсеня было ясное ощущение, что из его рук через камень не что-то другое, а именно его немереная сила перетекает к раненому, подкрепляя его истощившиеся силы и давая возможность молодому телу бороться с болью и с таким тяжелым, почти смертельным ранением.
Закончив, Овсень медленно, с натугой, словно невероятно тяжелую вещь, отнял маленький камень от раны, глянул и сам удивился больше других, увидев, что кровь почти полностью остановилась. Молчали изумленные стрельцы, уже приготовившиеся расстаться со своим молодым десятником. И только волкодлачка, словно в благодарность, лизала руку, все еще зажимающую в пальцах Алатырь[71].
А сам Велемир вдруг вздохнул глубоко, с хрипом, а потом закрыл глаза, то ли потеряв сознание, то ли уснув, но теперь дышал ровно, почти безмятежно. Наверное, сказался упадок сил, и десятник не мог больше сопротивляться ранению сознательно, однако после сильного заговора организм уже сам мог справиться, и он справлялся, заставив разум отдыхать.
От сквозного ранения в грудь в районе сердца обычно умирают быстро, если не гибнут сразу, как случается чаще всего. Если сразу не погибли, какое-то еще время остаются в ясном сознании. Но бессознательное состояние никогда не переходит в сон, если человеку не суждено выжить. Сам Овсень ни разу еще не видел, чтобы люди с таким ранением потом встали на ноги. Не видел даже, чтобы они засыпали. А Велемир явно не сознание потерял, а именно уснул, и уснул, умиротворенный после заговора. О добром сне говорила и синеватая жилка, пульсирующая у него на горле с левой стороны. Если жилка пульсирует, значит, жизнь в теле держится – это известно всем. Глядя на эту жилку, Овсень вздохнул с облегчением.
– Отнесите его… – хотел сказать сотник, но вдруг вспомнил, что и нести-то десятника, по сути дела, некуда. От Куделькиного острога ни одного дома не осталось. – Нет… Не трогайте… Шалаш сделайте и в шалаш положите. Нет… Прямо над ним шалаш сделайте, чтобы не шевелить… Пусть спит… Не тревожьте… Что там с пленными? Есть пленные? Что говорят?
Славянские сложные луки, конечно, хороши в бою, и нет против них ни спасения, ни оружия защиты. Но вот когда существует необходимость добыть пленных, раненых они слишком мало оставляют, потому как удар стрелы настолько сильный, что с близкого расстояния его ни одна броня не выдержит, даже булатная, и из пробитой груди после удачного выстрела часто торчит только оперение. А близкое расстояние для стрельца – это когда можно не брать в учет тяжесть самой стрелы и ее кованого и закаленного четырехгранного наконечника[72], то есть стрелять прямо туда, куда хочешь попасть. А это приблизительно сотня шагов нормального человека. С такой, и даже более короткой дистанции и поражали урман стрельцы десятника Велемира, и рассчитывать на наличие легкораненых было возможным только при неточном выстреле, чего стрельцы себе, конечно же, не позволяли. Стрелы пробивали не только щиты и кольчуги, но и крепкие кованые шлемы, когда попадали в головы, не говоря уже о шлемах кожаных, которых было большинство. В итоге из всех воев, что пали под стрелами стрельцов десятки Велемира, осталось только шестеро раненых, но все раны были настолько тяжелыми, что надежды на выживание не подавал никто, а половина даже говорить не могла и доживала последние свои мгновения на земле. А в скоротечной рукопашной схватке, когда оставшиеся грабители попали в засаду, на них попросту срывали свой гнев потерявшие свои дома и родных людей вои сотни, и после таких яростных, со всей ненавистью нанесенных тяжеленных ударов, тоже практически не оставалось раненых. Лишь трое полностью изувеченных, дотягивающих последние свои минуты грабителей захлебывались в собственной крови. А информация была необходима.
И никто из раненых по-славянски не разговаривал или просто разговаривать не хотел. Из воев славянской сотни никто не разговаривал по-урмански. И допрос, если это можно назвать допросом, свелся всего к нескольким фразам, одинаково звучащим на разных языках[73], или же приходилось пользоваться жестами. С ранеными пришлось торговаться. И, чтобы они отвечали на вопросы, им давали в руки меч. Умереть с мечом в руках почетно. Но это не обучало знанию чужого языка. Однако даже так вои смогли выяснить, что три драккара должны ждать урман ниже по течению, а всего приплыло на грабеж шесть больших лодок. Три лодки уплыли с рабами. Остальные должны были догонять. Большего добиться от истекающих кровью диких разбойников не удалось. Или они не понимали вопросов, или просто не желали отвечать, а во многих случаях и не могли. Но ранения им никто залечивать не стал, да и невозможно, наверное, было залечить такие ранения. И даже перевязку раненым не делали. Несущий смерть достоин смерти и получил то, чего достоин. Он сам знал, на что идет, и нашел не то, что искал, а только и именно то, что заслужил. Это справедливо.
Проследив за тем, как строят шалаш для уснувшего Велемира, дав при этом несколько советов по уходу за раненым и выслушав результаты допроса, сотник молча и мрачно взобрался на своего лося Улича, уже своим поведением показывая, что и всем другим воям тоже пора вспомнить о стоящих где-то ниже по реке трех драккарах. С раненым десятником стрельцов Овсень приказал остаться двум самым возрастным своим воям, но не потому, что они могли стать обузой в коротком и стремительном походе, таких воев в сотне не было, а только потому, что у них, много на своем веку повоевавших, было больше опыта в выхаживании раненых. Там же, в шалаше, натолкнув Овсеня на новую мысль, улеглась у ног десятника и волкодлачка. А мысль, пришедшая в голову сотника, была проста, хотя лично для него и чрезвычайно болезненна.
Еще раньше, после поединка с урманским великаном, Овсеню показалось, будто бы он почувствовал в оборотне, во взгляде желтых глаз что-то родное. Сразу это не насторожило, хотя вызвало в глубине души какую-то слегка щемящую тоску, и мысль время от времени возвращалась к ушедшему уже ощущению. И только позже подумалось, что жена его, Всеведа, знала много заговоров, мыслила всегда не так, как большинство людей мыслят, и могла таким образом, превратив дочерей в животных, попытаться спасти их. Возможно, волкодлачка и есть Добряна, хотя у старшей дочери сотника глаза были темно-синими и глубокими, а не желтыми, как у волкодлачки. Но кто знает, как происходит обращение и что с цветом глаз происходит? На этот вопрос только сама Всеведа и могла бы, наверное, ответить. Однако, если это была не Добряна, то отчего же она так яростно бросилась в бой за сотника во время поединка с урманским великаном, а потом преданно потянулась к Велемиру, жениху Добряны, что же она у ног спящего раненого устроилась, словно собралась охранять его покой. Есть во всем этом большая загадка. Но разобраться до конца Овсень не мог из-за недостатка времени и потому оставил дело до лучших времен, и себя не обнадеживая никакими ожиданиями, и другим ничего не сообщая. У него сотня воев на попечении. Надо было делом заниматься. Остальное тем или иным образом разрешится позже, если вообще появится возможность разрешить это, не зная в подробностях сути оборота. В сотне своего ведуна не было, и объяснить возможность или невозможность надуманного Овсенем никто не мог.
Как только вперед ушла разведка из двух конных пар, перед тем, как самому тронуть пятками Улича,
