сушь-то какая кругом. И сразу паника началась. Все забегали. А куда в остроге от огня прятаться? Только за ворота. Раскрыли ворота, тут эти и хлынули на огонь из темноты. А мы совсем не готовы были. Кто где стоял, тот там и дрался. Строй выставить не успели, щиты не сомкнули. А что такое по одному среди толпы дикарей. Это не бой был, а побоище. Но что могли, делали. Я вообще без щита был, вотолу[84] на руку намотал для защиты, два удара отбил, три раза мечом махнуть только и успел. Правда, все три раза удачно. А потом меня со спины порубили, и ничего не помню. Около леса уже очнулся. Женщины меня на моей же вотоле волоком тащат. Спасибо им, в огне не бросили. Даже дети тащили. Пальцами, как зубами, в край вотолы вцепились и матерям помогают. Потом еще несколько женщин прибежало. И два урманина за ними – за добычей. Их женщины тут же свалили и камнями забили. С двумя-то десятками наших женщин два мужика никогда не справятся, какими они дикарями ни будь. И топоров ихних не убоялись, даже руки поднять не дали. Вот так. А острог я сейчас видел. Нет Куделькиного острога…
– Нет Куделькиного острога, – согласился Овсень.
– А у вас что? Отбились?
– Полторы сотни дикарей положили… В костре догорают. И три драккара сожгли. Три уплыть успело. Уже не догнать. Какой-то конунг Торольф Одноглазый уплыл. И наших женщин с детьми увез в рабство…
– Это великан такой? Волосы до пояса…
– Нет. Великан – другой конунг. Это Снорри, сын Торольфа. Этого я сам убил.
– Раньше урмане так далеко не заходили, – заметил дружинник Владивой, поддерживая здоровой левой рукой отказавшуюся подчиняться правую и подправляя слегка сбившуюся повязку. Повязка на плече держалась плохо, и при каждом движении корпусом приходилось ее подправлять. – Раньше, бывало, только по побережью и шарили. Да и то не часто. Ну, на день пути от моря, случалось, уйдут, но не дальше…
– Здесь не только урмане, здесь и свеи с ними были, – подсказал сотник. – Как обычно, все грязное вонючее отребье собирают, и на разбой. У них, как мне думается, кроме отребья, и людей-то в селениях нет. Что от них еще ожидать? Дикарями всегда были, дикарями и останутся. И еще по скудоумию своему гордятся этим.
– А что, они сами спрашивают, им еще на своей земле делать? Там ничего не растет, кроме чертополоха, нескольких деревьев да оленьего мха. Вот и грабят. А потом продают награбленное и называют себя при этом купцами. В любой порядочной стране таких купцов на кол сажают. Вот и этих бы всех разом на кол. Лес только жалко, который на колья вырубить придется. Их самих совсем не жалко.
– Слишком много возни. Проще просто стрелами перебить, а остатки под мечи и топоры.
– Это дело вкуса. Иногда хочется, чтобы месть вкус имела особый. Но я сейчас о мести могу только отдаленно мечтать. С одной рукой много не навоюешь. И потому мститель из меня не получится.
В это время из шалаша высунулся Смеян и прервал разговор. В лице шамана одновременно светились удивление, радость и непонимание.
– Вот, и сирнан перед вами вырезали, – сообщил Овсень.
– А сирнан-то почто? С них-то и взять нечего, кроме трех шкурок.
– Под руку попались, и перерезали. Видят, что те безобидные, значит, резать надо. Это манера поведения народа. Культура у них такая.
Смеян выбрался из шалаша. Лицо сияющее.
– Бубен сам ко мне пришел, – сообщил торжественно. – А я думал, как пойти искать, где искать? Не помню, где потерялся. Ветром его унесло. Вихрем крутило.
– Да-да, ноги у него выросли, – заметил Овсень без смеха. – Соскучился по тебе и сам второпях прибежал.
Шаман на бубен посмотрел внимательнее, словно искал глазами выросшие ноги.
– Ты принес? – спросил, наконец, у сотника.
– Добряна, – показал Овсень на волкодлачку. – Что с моим десятником?
– Спит… Хорошо спит. Ты хороший заговор прочитал. Он и завтра спать будет. А потом встанет, почти здоров… Потом я еще подлечу, травок соберу, отвар сделаю, заклинания прочту, и совсем здоровым будет…
– Ладно. А теперь пойдем со мной, погуляем. Я тебя попросить кое о чем хочу. Бубен не забудь. Камлать[85], может, будешь…
Отошли они недалеко и присели у небольшого костра, оставленного еще воями, что были здесь часовыми при раненом. Их шаман заставил делать для дикарей погребальный крадо. Сейчас вои, утомившись от такой непривычной для них работы, ушли отдыхать в шалаш, который поставили для себя неподалеку. Костер почти прогорел, но Смеян, отложив в сторону бубен, подложил в огонь сразу большую охапку хвороста, подул на угли, и хворост вспыхнул ярко. Сотник еще и несколько срубленных толстых веток туда же бросил. Теперь огня хватит надолго, а когда прогорит легкий хворост, ветки будут еще долго давать свет и тепло.
Сели у этого огня, и Овсень, самые худшие подозрения которого оправдались, выложил шаману свою беду. Это много времени не заняло, потому что Смеян и сам уже начал, кажется, что-то понимать. Да и назвал Овсень волкодлачку именем дочери вслух…
– Очень тебя попрошу, подскажи, как человек знающий. Можно ли сделать что-то? Можно ли вернуть Добряну? Ты своим камланием узнать что-то можешь?
– Ой-ей-ей, как нехорошо все, как нехорошо. Ты, Овсень, много ждешь от меня. Я никогда с оборотнями дела не имел, – признался шаман, – то, что у вас оборотни делают, у нас может по моей просьбе сделать мое «животное силы»[86]. Но я попробую в чужие тайны со своей стороны посмотреть, я призову свое «животное силы» и спрошу его. Оно многое знает. Еще я попробую сам кое-куда заглянуть, как умею, тогда и скажу. Только сначала мне нужно узнать, как все было. А то я могу понять неправильно и сказать неправильно.
– Спрашивай и заглядывай, – поторопил сотник. – Я должен узнать это как можно быстрее, пока можно что-то исправить. Боюсь, когда мы отсюда уедем, будет слишком поздно. У меня сердце в груди разрывается, только подумаю, что Добряна навсегда такой останется.
– Да… Камлать буду… – встал Смеян и сразу, еще до того, как выпрямиться, ударил в бубен и сам вздрогнул, как и его инструмент.
Звук серебряных и костяных бубенчиков, вставленных в оправу бубна, зазвучал тонко и на разные голоса. И сразу привлек внимание людей, которые стали собираться вокруг костра, образовав широкий круг, внутри которого сидел только сотник. Первыми пришли женщины, за ними и вои подтянулись, за воями волкодлачка вошла в круг и улеглась у ног сотника, но никто не мешал, никто не сказал ни слова, молча наблюдая, как совершает свой обряд сирнанский шаман.
А тот мерно выхаживал в такт ударам бубна, старательно притоптывал при каждом шаге и все убыстрял темп ударов, одновременно ускоряя движения и превращая свое хождение в танец. Танец этот был диким, бессистемным, как пламя костра, движения вроде бы были одни и те же, но, казалось, они не повторяются. А сам Смеян уже начал трястись и, подобно языкам пламени, извиваться, и казалось, что он вот-вот может переломиться пополам. Начала трястись голова, потом руки и ноги, потом все тело. А бубен бил и бил, все быстрее и быстрее, а скоро уже сам шаман, кажется, не осознавал, что с ним происходит, он не ходил, он прыгал, размахивая руками, войдя в какой-то раж, и глаза его дико горели, отражая огонь и совершенно не замечая, что происходит вокруг него…
А потом бубен в последний раз вздрогнул тонко и устало, долгим звуком, и стих внезапно, словно уронили его, и сам шаман тихо и обессиленно опустился на землю. Он лежал рядом с костром, неестественно и неудобно подогнув ноги, освещенный только с одной стороны, и лицо его то ли от костра, бросающего отблески, то ли от этого танца казалось красным.
Кто-то из воев хотел было подойти и посмотреть, что случилось с шаманом. Не из любопытства, а от беспокойства, желая оказать помощь, если требуется. Но Овсень, уже не однажды видевший камлание сирнанских шаманов, сделал рукой запрещающий знак. Трогать Смеяна было нельзя – он ушел в шаманское «путешествие», и если его в это время побеспокоить, то может и не найти свое тело для возвращения.
Смеян лежал без движений и, казалось, без дыхания больше часа. Овсеню пришлось даже встать и подбросить в огонь хвороста, и еще несколько рубленных толстых веток, чтобы костер горел дольше. Потом
