— Я не стану искать доводов, мой милый, страдание не рассуждает. Я жалею вас, потому что вы теперь несчастны; только не знаю, существует ли женщина, достойная того, чтобы о ней столько плакали, и не лучше ли было бы со стороны мадемуазель Жак простить вам неверность, чем покидать вас в таком горе. Для матери она слишком сурова и мстительна.
— Да ведь вы не знаете, как я был виноват и безумен. Неверность! Она простила бы мне ее, я убежден; но поношения, упреки… хуже того, Верак! Я сказал ей слова, которых не может забыть ни одна уважающая себя женщина: «Вы мне надоели!»
— Да, это жестокие слова, в особенности если они правдивы. Но если это не было правдой? Если это было сказано с досады?
— Нет, это было душевное утомление. Я не любил ее больше! Или нет, еще хуже: я никогда не мог любить ее, когда она принадлежала мне. Запомните это, Верак, смейтесь, если вам угодно, но запомните для себя. Весьма возможно, что в одно прекрасное утро вы проснетесь и почувствуете, что вам опротивели ложные наслаждения и вы страстно влюблены в порядочную женщину. Это может случиться с вами, как случилось со мной, ведь вы не более развращены, чем был я. Так вот, когда вы преодолеете сопротивление вашей возлюбленной, с вами, вероятно, случится то же, что случилось со мной; имея пагубную привычку к любовным утехам с женщинами, которых все презирают, вы неизбежно ощутите потребность в той необузданной свободе, которую с ужасом отвергает возвышенная любовь. Тогда вы почувствуете себя, как дикий зверь, укрощенный ребенком и всегда готовый пожрать его, чтобы разорвать свои цепи. И в тот день, когда вы убьете своего слабого стража, вы убежите один, рыча от радости и встряхивая гривой; но тут… звери пустыни испугают вас, и так как вы изведали клетку, вы не захотите жить на свободе. Как бы неохотно ваше сердце ни согласилось нести узду, пусть самую слабую, оно будет жалеть о ней, как только сбросит ее, оно погрузится в ужас одиночества, не в силах сделать выбор между любовью и развратом. Это болезнь, которой вы еще не знаете. Бог да сохранит вас от нее! А пока насмехайтесь над ней, как насмехался я! Все равно придет ваш день, если разврат еще не сделал из вас мертвеца!
Господин де Верак, улыбаясь, слушал этот поток возвышенных излияний, который он воспринял, как хорошо спетую каватину в Итальянском театре. Лоран был, несомненно, искренен, но, возможно, его собеседник был прав в том отношении, что не придавал большого значения его отчаянию.
IX
Тереза потеряла из виду «Феруччо», когда стало уже совсем темно. Она отпустила лодку, взятую утром в Специи, за которую она заплатила вперед. Когда лодочник привез ее с парохода в Порто-Венере, Тереза заметила, что он пьян; боясь возвращаться одна с этим человеком и рассчитывая найти какую- нибудь другую лодку на берегу, она отпустила лодочника.
Но когда Тереза подумала, что ей пора вернуться, она вспомнила, что у нее нет ни одного су. Проще всего было бы заехать в гостиницу «Мальтийского креста» в Специи, где она останавливалась с Лораном, попросить, чтобы там заплатили за лодку, которая привезла бы ее туда, и подождать там приезда Палмера; но мысль о том, что у нее нет ни гроша и что на следующий день Палмеру придется платить за ее завтрак, внушала ей отвращение, может быть, ребяческое, но непреодолимое при тех отношениях, в которых они находились. К тому же ее довольно сильно мучила тревога: она не понимала причин его поведения с ней. Уезжая из Флоренции, она заметила в его глазах терзающую его печаль. Она не могла отогнать от себя мысль, что внезапно возникло какое-то препятствие, мешающее их браку; но в этом союзе она видела столько отрицательных сторон для Палмера, что не считала себя вправе бороться против этого препятствия, откуда бы оно ни появилось. Тереза приняла совершенно инстинктивное решение: оставаться в Порто-Венере до нового распоряжения Палмера. В свертке, который она взяла с собой, было все необходимое, чтобы провести четыре-пять дней в любом месте. Из драгоценностей у нее были часы и золотая цепочка; она могла оставить их в залог до тех пор, пока не получит деньги за свою работу, которые должны были перевести в один из банков Генуи. Она поручила Вичентино взять ее письма, полученные до востребования в Генуе, и переслать их в Специю.
Надо было где-то переночевать, а Порто-Венере казался не очень-то приветливым. Высокие дома, которые со стороны пролива спускаются до самой воды, внутри города едва возвышаются над скалой, на которой они построены, так что во многих местах нужно нагибаться, чтобы пройти под их крышами, выступающими до середины улицы. На этой узкой, винтом поднимающейся в гору улице, вымощенной нетесаными плитами, копошится множество детей и кур, а под стоками вкривь и вкось приткнувшихся друг к другу крыш стоят большие медные сосуды, куда ночью стекает дождевая вода. Эти сосуды — местные барометры: пресной воды здесь мало, и как только ветер начинает нагонять облака, хозяйки торопятся поставить у своего дома всю мало-мальски годную посуду, чтобы не потерять ничего из благодеяния, посылаемого им небом.
Проходя мимо раскрытых дверей этих домов, Тереза заметила комнату, показавшуюся ей чище других: здесь хоть и пахло прогорклым оливковым маслом, но не так сильно, как всюду. На пороге стояла бедная женщина, доброе и честное лицо которой внушало доверие; предупредив намерение Терезы, она заговорила по-итальянски или на языке, близком к итальянскому. Поэтому Тереза могла понять эту добрую женщину, которая услужливо осведомилась, не ищет ли она кого-нибудь. Тереза вошла, огляделась и спросила, нельзя ли получить здесь комнату на ночь.
— Да, конечно, комната есть, и лучше этой; там вам будет спокойнее, чем в гостинице, где всю ночь распевают лодочники! Но у меня не гостиница, и завтра я попрошу вас громко сказать на улице, что вы меня знали прежде, чем приехали сюда, иначе у меня будут неприятности.
— Хорошо, — сказала Тереза, — покажите мне, что у вас есть.
Ей пришлось подняться на несколько ступеней, и она оказалась в нищенски убранной просторной комнате, откуда глазам являлась необъятная панорама открытого моря и бухты. Терезе почему-то сразу полюбилась эта комната, вероятно, она показалась ей защитой от тех уз, к которым не лежало ее сердце. Отсюда она на следующий день написала матери:
«Моя дорогая, любимая, вот уже целых двенадцать часов я совершенно спокойна и могу рассуждать здраво… уж не знаю, надолго ли! Мне пришлось заново пересмотреть все свои чувства, и сейчас вы сможете сами судить о моем положении.
Эта роковая любовь, которая так пугала вас, не возобновилась и больше не вернется. На этот счет вы можете быть спокойны. Я проводила своего больного и вчера посадила на пароход. Если я не спасла его бедную душу — а я не могу тешить себя этой надеждой, — он по крайней мере раскаялся и на несколько мгновений почувствовал прелесть дружбы. Если верить ему, он навсегда освободился от волновавших его бурь, но я ясно видела по его противоречивым чувствам, по его возвратам ко мне, что в нем еще осталось то, что составляет основу его натуры и что я могу определить, только назвав это любовью к несуществующему.
Увы! Да, этот ребенок хотел бы иметь любовницей что-то вроде Венеры Милосской, оживленной дыханием моей покровительницы святой Терезы, или, вернее, женщину, которая сегодня была бы Сафо,[9] а завтра Жанной д’Арк. Как могла я, себе на горе, поверить, что после того, как он в своем воображении украсил меня всеми атрибутами божества, глаза его не откроются на следующий день! Наверное, сама того не подозревая, я очень тщеславна, раз я могла взять на себя задачу внушить к себе обожание, как к божеству! Но нет, я не была тщеславной, клянусь вам! Я не думала о себе; в тот день, когда я позволила ему вознести себя на этот алтарь, я говорила ему: «Если обязательно нужно, чтобы ты боготворил меня, вместо того чтобы любить, хотя для меня это было бы гораздо лучше, так боготвори меня, — увы! — но только не разбивай своего кумира завтра!»
Он разбил меня! Но на что я могу жаловаться? Я предвидела это и заранее этому подчинилась.
Однако, когда настал этот мучительный момент, я пала духом, возмутилась, страдала; но мужество взяло верх, и Бог позволил мне излечиться быстрее, чем я надеялась.
Теперь я должна поговорить с вами о Палмере. Вы хотите, чтобы я вышла за него замуж, и он этого хочет, и я тоже хотела этого! Хочу ли я этого теперь? Что мне сказать вам, моя любимая? Меня снова мучат
