вдоль оросительных каналов.
Иногда ночи были такие светлые, что тень Рамона ложилась на дорогу отчетливой черной фигурой, которая повторяла все его движения, и он чувствовал себя уютно в ее компании. Но иногда не было видно ни зги, и он натыкался то на дерево, то на забор. А однажды он забрел в пруд и заметил это, только оказавшись по колено в воде. Рамон испугался, что его засосет трясина и он утонет. Выбравшись на сушу, он переждал на берегу, пока сердце не перестанет колотиться, а потом снова отправился бродить. К утру его волосы и борода затвердели от засохшей глины, одежда покрылась коркой грязи, а кожа сапог задубела и стала натирать ноги.
Ни Рамона, ни Иносенте никогда не пугала ночь, даже в Испании, где разбойники рыскали по деревням, городским улицам и переулкам, грабили и убивали людей. Братья прекрасно владели саблей, особенно Иносенте, который был более проворным и ловким. Они защищали друг друга в стычках с преступниками и отделывались лишь незначительными царапинами и порванной одеждой. Чего нельзя было сказать об их противниках, которых вводили в заблуждение щегольской наряд и легкая походка близнецов.
Иносенте защищал себя, но не забывал приглядывать и за Рамоном. Такому храбрецу следовало бы идти по стопам отца в кавалерию, где он мог бы многого добиться. Иносенте подошла бы офицерская жизнь, однако он не стал бы разлучаться с братом ради военной карьеры. Рамон был уверен: когда на брата напали невольники, Иносенте дрался отчаянно. Нарисовать в своем воображении подробности последних мгновений жизни брата он был не в силах. Северо пытался рассказать, как умер Иносенте, но Рамон остановил его. Он не раз сражался бок о бок с братом и видел, с какой яростью кидался Иносенте на противников.
Рамон больше не носил оружия, тем не менее рабы его боялись. Но совсем не так, как Северо, который мог хлестнуть кнутом или спустить собак. Нет, они испытывали перед Рамоном суеверный страх, потому что он был жив, а его брат-близнец умер. Рамон слышал, как один невольник говорил другому, что их хозяин — призрак. Он и ощущал себя таким же бестелесным, как привидение, таким же прозрачным и таким же бесполезным. Никогда в жизни не испытывал он подобного одиночества. Он чувствовал себя фантомом, обреченным на вечное странствие, в то время как остальные жили, ели, любили.
Иногда, скитаясь по окрестностям, он обнаруживал, что спит в буквальном смысле на ходу. Он попадал в какое-нибудь место и не понимал, где находится и как здесь очутился. Рамон не раз путешествовал ночью с отцом и братом, поэтому знал: если заблудился, нужно искать дорогу по звездам. Однако в этой части света звездное небо было совершенно иным, и вскоре он перестал обращаться к небесным светилам и просто ждал рассвета. А тогда колокольня или ветряная мельница всегда показывала, где находится дом.
Порой во время своих ночных блужданий он слышал топот копыт и понимал, что его ищет Северо Фуэнтес. Найти Рамона в его белых одеждах не составляло труда, поэтому управляющий просто останавливался и ждал, пока одна из собак не подбежит и не обнюхает его. Рамон поднимал руку, и Северо втаскивал хозяина на спину лошади позади себя. Рамон обхватывал управляющего руками и частенько засыпал, пристроив голову ему между лопатками. И потом вдруг просыпался в бохио Нены. Либо же он оказывался у ее двери, не представляя, как туда попал. Тогда прачка заводила его внутрь, обмывала и помогала забраться в гамак.
Нена пришлась ему по нраву. Она пахла речной водой, была скромной, тихой и коричневой, как какао. А еще теплой и мягкой по сравнению с холодной, костлявой Аной.
И почти не разговаривала, в отличие от жены, постоянно пилившей и упрекавшей его.
Они делили Нену с Иносенте, как и многих других женщин до Аны, как кухарку Марту, которую Северо продал Луису, когда жене обо всем стало известно. Но Марту иногда привозили ему на ферму, и, поскольку кухарка оказалась его первой чернокожей женщиной, она нравилась ему больше всех. У Марты, как и у Нены, были мягкие груди и крутые упругие ягодицы. От нее пахло дымом очага и специями.
Чтобы Ана не узнала про Нену, Северо переселил ее из барака в собственную хижину. Рамон не сомневался, что жена была в курсе его отношений с прачкой, просто ее это больше не волновало. С того дня, когда Рамон ударил жену, она запретила ему прикасаться к себе.
Всякий раз, вспоминая о том утре, Рамон чувствовал стыд. Он видел, как Иносенте бил женщин в борделях. Он бил Нену и Марту, но, насколько знал Рамон, никогда не поднимал руку на Ану. Рядом с ней он сдерживался, уважая ее как жену брата, однако Рамон с ужасом ждал того момента, когда Иносенте сорвется.
Ана никогда не жаловалась на вспыльчивость Иносенте, отчего Рамону было только тяжелее. Если бы брат ударил ее хотя бы раз, Рамон не увидел бы того ужаса, который исказил лицо жены, когда он тащил ее за косы. Она, возможно, защищалась бы, вместо того чтобы бросать ему оскорбления, катаясь по комнате стонущим, выводившим его из себя комком страха. Если бы Иносенте бил ее раньше, она, вероятно, остановила бы мужа, не позволив тому очертя голову орудовать кулаками и ногами. Рамон понимал: не вмешайся Северо Фуэнтес, он мог бы убить Ану — свою жену, мать своего ребенка. Его ребенка? Или Иносенте?
Рамон взобрался на вершину холма, где оголившиеся корни древнего хлопкового дерева в темноте угрожающе нависли над его головой. Таино, коренные жители Пуэрто-Рико, считали, что оно соединяет подземный мир, мир живущих на земле и небесный мир духов. Рамон принадлежал сейчас сразу всем трем мирам. Он прислонился к изогнутым корням, которые возвышались над его головой почти на полметра, и прислушался. В какофонии звуков пуэрториканской ночи жужжание насекомых, птичье пение и лягушачье кваканье перемежались с шуршанием ветра, нескончаемыми вздохами тростниковых зарослей. «Несправедливо». Лунный серп выплыл из-за тучи и посеребрил все вокруг. Внизу тростниковые поля волновались, словно волны прибоя, и шептали: «Несправедливо». В отдалении Рамон с трудом мог различить ветряк, колокольню, а между ними — четкие очертания бараков, хозяйственных построек и дома, где спали его жена и родители.
Ему невыносимо было вспоминать выражение лица матери, когда она во всем своем великолепии выбралась из кареты. Леонора никогда не отличалась притворством. Один взгляд на нее — и Рамону стало понятно: невольники правы, считая его призраком, существом не более материальным, нежели тень Иносенте, день и ночь ходившую за ним по пятам, шептавшую о несправедливости того, что теперь только один близнец ходит по земле, слабый и сентиментальный, который сроду не мог постоять за себя.
ЖЕНСКАЯ РАБОТА
В первую же неделю, проведенную в Лос-Хемелосе, Леонора заметила разительный контраст между Аной и Эленой. Под тропическим солнцем кожу Элены словно покрыло золотистое сияние, только подчеркнувшее красоту девушки, тогда как лицо Аны загорело и осунулось, а предплечья и кисти рук совсем потемнели и загрубели. Ана привычно закатывала рукава до локтей, словно готовилась к физическому труду. Она редко надевала шляпу и перчатки, выходя из дому, в отличие от Элены, которая пряталась от солнца под широкими полями шляпы, длинными рукавами и белыми перчатками. Движения и жесты Аны были резки и невыигрышно контрастировали со сдержанностью, мягкостью и женственностью Элены. Будто Ана все время сражалась со стихиями, а Элена, образно выражаясь, жила в шляпной коробке.
Да, Ана не могла похвастаться изяществом или миловидностью подруги. Элена, без сомнения, была красавица. Черты Аны утратили юношескую свежесть, однако она приобрела привлекательность, свойственную женщинам в летах, пережившим многочисленные беременности и годы лишений. Она смотрелась сейчас на пятьдесят лет. Голоса их тоже претерпели изменения. Ана разговаривала громким и низким голосом, как будто ее голосовые связки окрепли, загрубели от постоянной необходимости отдавать приказы, и этой крошечной властной женщины невозможно было ослушаться. Тех двух девушек, которых Леонора помнила по их последним совместным дням в Сан-Хуане, кажется, больше не было — связь распалась. Теперь они неловко сторонились друг друга, словно каждая видела бывшую подругу другими глазами.
С рассветом мужчины садились в седло и уезжали, а Леонора, Ана и Элена оставались втроем. Ана
