Северо ехал впереди, а Эухенио — рядом с повозкой, не спуская глаз с Рамона и Леоноры, сжимавшей руку сына с решимостью и отчаянием человека, который бросил утопающему короткую веревку.
Рамон дышал с трудом, и периодически Леоноре казалось, что жизнь покидает его тело, поскольку рука сына обмякала, а ресницы лихорадочно трепетали. Но стоило ей так подумать, как Рамон вздрагивал, стонал и снова начинал дышать. Вдруг он широко раскрыл глаза и посмотрел на мать. Его лицо смягчилось, и на нем проступило доверчивое выражение беспомощного малыша, которого она когда-то прижимала к своей груди.
— Я здесь, мой мальчик.
Он улыбнулся, и Леонора собрала все свои силы, чтобы не потерять самообладания. Она держала руку сына и молилась. Дамита то и дело передавала ей влажную салфетку. Леонора подносила ее к губам сына, и тот жадно к ней присасывался. Знахарка прикладывала компрессы ко лбу пострадавшего и с удивительной сноровкой, учитывая то, как подбрасывало и мотало из стороны в сторону повозку на ухабистой дороге, ногтями вытаскивала один за другим крошечные камешки и занозы из израненной кожи на лице и руках Рамона, а затем протирала поврежденные поверхности тканью, пропитанной пахучей жидкостью.
Доктор с помощником повстречались им за сотню метров до поворота на Сан-Бернабе. Эухенио, Леонора и Дамита уселись под деревом, а доктор Виэйра направился к Рамону. Осматривая самодельные шины, он цокал языком и горбился как человек, признавший свое поражение. Рамон вскрикивал от каждого прикосновения и малейшего толчка, и Леоноре казалось, что боль причиняли ей. Эухенио помог ей встать, когда доктор направился к дереву, и поддержал, словно боялся, что жена не устоит на ногах.
— Простите, полковник. — Доктор Виэйра говорил с португальским акцентом, и Леонору раздражало, что он обращается только к Эухенио, словно не замечая ее. — Я сделал все возможное, дабы облегчить его положение, но, пожалуйста, поймите, раненый находится в нелучших условиях. — Он махнул в сторону повозки, и Леонора заметила, что на его руке не хватает мизинца и безымянного пальца.
— Фуэнтес поехал к дону Луису спросить, можно ли перевезти к ним Рамона для лечения.
Доктор Виэйра повернулся и оценивающе взглянул на крутой подъем к Сан-Бернабе, потом перевел взгляд на ухабистую грунтовую дорогу, петлявшую и исчезавшую в лесных зарослях.
— Мы решили, что сэкономим время, если поедем вам навстречу, — пояснила Леонора.
— Лучше было бы его не трогать, — ответил доктор, опять обращаясь к Эухенио. — Он потерял много крови и еле дышит из-за сломанных ребер. Переломы довольно серьезны, и положение усугубилось из-за тряски в дороге. Я могу обеспечить неподвижность его ноге, но всегда существует опасность заражения.
Леонора рухнула на землю, и Дамита оттащила ее в сторону. Как только жена оказалась вне зоны слышимости, Эухенио взял доктора за локоть и отвел его подальше от женщин:
— Всю свою жизнь я был солдатом и видел раны и пострашнее, от которых тем не менее люди оправлялись. Сделайте так, чтобы мой сын вышел из этой переделки живым.
— Но, полковник, я не могу гарантировать…
— Видите мою жену? У этой женщины характер тверже, чем у многих мужчин, но она уже потеряла одного сына. Если ее неверное решение приведет к смерти второго… — Голос Эухенио дрогнул, полковник расправил плечи, провел рукой по лицу и глубоко вздохнул. — Сделайте все возможное и невозможное, чтобы спасти его!
Луис и Фаустина встретили гостей во дворе, умерив обычную жизнерадостность.
— Наши мальчики гостят у родственников в Маягуэсе, — сообщила Фаустина. — Мы разместим Рамона в комнате Луисито, там ему будет удобно. Кириака и Бомбон смогут ухаживать за ним, как только доктор с помощником обработают ногу.
Леоноре передалось спокойствие Фаустины и ее уверенность в докторе Виэйре и выздоровлении Рамона.
— Доктор заслужил уважение всей округи, — заверила гостью хозяйка. — Я приказала накрыть обед в тени деревьев на берегу пруда, — сказала она уже в дверях. — Как только освежитесь, Кириака отведет вас туда.
Возле того места, где ручей впадал в пруд, стоял навес. Это был тихий уголок, в отдалении от дома, поэтому крики Рамона, пока доктор Виэйра возился с его ногой, заглушались журчанием водяного каскада.
Луис, Эухенио, Фаустина и Леонора сидели за накрытым столом, но никто не был в состоянии обедать, все старались лишь соблюдать приличия. «Как можно есть, — думала Леонора, — когда моему мальчику вправляют сломанную ногу и он кричит от боли в спальне, украшенной игрушками, книгами и рисунками школьника? А вдруг у доктора нет нужных инструментов? И как он оперирует без двух пальцев на руке? Достаточно ли крепок домашний ром Луиса и способен ли приглушить боль Рамона?» Чета Моралес изо всех сил пыталась поддерживать разговор, однако никто из сидевших за столом не мог отвести глаз от дорожки, ведущей к дому, и от сновавших по ней слуг, которые бросали сочувственные взгляды на Леонору. Только они одни, по-видимому, не притворялись, что не слышат криков, раздававшихся из комнаты Луисито.
Леонора сидела у постели сына, шепча слова молитвы и перебирая серебряные бусины своих четок. Он спал, если бесконечные стоны и всхлипывания возможно было назвать сном. Вряд ли Рамону приносило облегчение это забытье.
От него пахло, как от пьяниц, которых она обходила стороной на городских улицах, — алкоголем, мочой и потом, но к этой вони примешивался еще жуткий привкус крови. Кириака и Бомбон смыли почти всю кровь, однако свежая повязка на ноге Рамона тут же окрашивалась в зловещий красный цвет. Леонора много раз работала в военных госпиталях, помогая сестрам, и знала, что это плохой знак. Доктор Виэйра наложил шины таким же образом, как Ана с Дамитой, но выпрямил ногу сильнее и забинтовал туже. Он надеялся, что ампутация не потребуется.
Леонора гадала, насколько опытным хирургом был доктор Виэйра. Возможно, сам страдая от отсутствия пальцев, он неохотно наносил пациентам похожие увечья. Она не осмеливалась задавать вопросы, поскольку, что бы эскулап ни ответил, судьба сына все равно находилась в его руках и он делал все от него зависящее, пытаясь спасти Рамона.
Доктор попросил Бомбон побрить Рамона, чтобы он смог обработать царапины и порезы на его щеках и подбородке. Леонора была благодарна ему за это — теперь она видела чисто выбритое лицо сына, такое, какое привыкла видеть раньше. Черты его заострились, вокруг глаз и от носа к губам пролегли глубокие морщины, лоб словно навис над глазами. Два передних зуба, судя по пожелтевшим краям, были обломаны задолго до падения с лошади.
— Мама…
Леонора не была уверена, действительно ли он позвал ее, или ей померещилось и сын просто застонал от боли.
— Мама, возьми его с собой, — произнес Рамон с необыкновенной горячностью, и Леонора испугалась, что волнение может повредить ему.
— Кого, любовь моя? Кого взять?
Его глаза открылись и тут же закрылись.
— Мигеля. — И Рамон снова замолчал.
Она прижала прохладную салфетку ко лбу сына. У него был жар, и, пока она сидела у его постели, его губы беспрестанно шевелились, бормотание сменялось стонами, которые целую ночь не давали никому в доме уснуть. Но сейчас, однако, голос Рамона прозвучал отчетливо. Она не сомневалась в значении его слов. Сын хотел, чтобы она увезла Мигеля прочь из Лос-Хемелоса, подальше от Аны.
После этого мгновения просветления лихорадка усилилась и Рамон начал бредить. В жару он беседовал с Иносенте, что-то невнятно бормотал, но несколько фраз Леонора смогла разобрать.
— Иносенте, — вдруг сказал Рамон, словно обнаружил нечто прекрасное и захотел, чтобы брат это тоже увидел. — Не уходи, Ино, — позвал он, будто Иносенте отошел слишком далеко. — Это не я, — возразил Рамон в другой раз, как если бы услышал от брата обвинение в каком-то поступке, который рассердил Иносенте.
