сигарным дымом и пролитым ликером. Восемь спален наверху занимали молодые женщины — очаровательные и благоразумные. Профессии их обучили Сокорро и Транквилина Аливио. Девиц набирали в захолустных городишках среди белых испанок или светлокожих мулаток, которых обесчестили бросившие их мужчины. Они предпочли эту работу обязанностям прислуги, которые обычно выполняли рабы или либертос.
На время пребывания здесь все получали фамилию Аливио, хотя у каждой была своя собственная.
Дом Аливио на склоне холма стоял на узкой улочке, ведущей к докам. Газовые фонари освещали лишь угол дома, оставляя две ступеньки перед дверью в тени. Эухенио постучал массивным дверным кольцом, за решеткой появился чей-то глаз и уставился на пожилого полковника, а потом на Мигеля, нервно переминавшегося с ноги на ногу за спиной деда. Железный шпингалет лязгнул о цементный пол, и в двери показался самый высокий человек в Сан-Хуане. Угольно-черную кожу подчеркивал яркий наряд, в ушах блестели золотые кольца, запястья и лодыжки украшали браслеты. Огромные ноги оставались голыми, если не считать нескольких колец на пальцах. Это был Аполо, муж Сокорро. Мигель не раз встречал его в городе — одетым элегантно, словно денди. В пестрых одеждах и с побрякушками по всему телу он видел его впервые. Аполо повел гостей по коридору. Звуки гитары и женский смех доносились из-за тяжелых занавесей, отделявших комнаты. В воздухе витал сигарный дым, запах свечного воска и духов.
Аполо распахнул перед Эухенио и Мигелем дверь в кабинет Сокорро Аливио. Два тростниковых кресла-качалки стояли друг напротив друга перед длинным столом под картиной с изображением мускулистой Леды, совокупляющейся с огромным лебедем. Мигелю хотелось рассмотреть картину получше, но, учитывая обстоятельства, он лишь мельком поглядывал на нее.
Сокорро была ниже Транквилины, однако легкая полнота и уверенность движений не оставляли сомнений в том, кто из сестер старшая. Мальчишки со щенячьим восторгом показывали на них друг другу, произносили их имена со значительным видом и гордились, что могут различить двух сестер. Здесь, в комнате с зашторенными окнами, кожа Сокорро как будто светилась, в то время как на улице они с сестрой, напротив, казались болезненно-бледными, словно никогда не видели солнца, отчего румяна на щеках и помада на губах выглядели неестественно яркими.
В знак приветствия хозяйка расцеловала Эухенио в обе щеки, оставив красные следы.
— Добро пожаловать, — обратилась она к Мигелю. — Мне давно хотелось познакомиться с тобой.
Мигель поклонился в ответ, как и любой другой даме. Сокорро улыбнулась и коснулась его щеки.
— Какой сладенький! — обратилась она к Эухенио. — Вы хорошо его воспитали.
Она подала гостям вино. Мигель осушил бокал в два глотка.
— Обычно все молодые люди нервничают, попадая сюда в первый раз.
— Не бойся, сынок, Транквилина свое дело знает, — ухмыльнулся дед.
Сокорро тоже залилась смехом, как будто ее щекотали. Она подлила Мигелю вина:
— Давай, сынок, это пойдет тебе на пользу.
Нетвердой походкой Мигель проследовал за хозяйкой вверх по лестнице в комнату, большую часть которой занимала кровать с пологом на четырех столбиках, застланная цветастым покрывалом. Стоило Сокорро закрыть за собой дверь, и на пороге появилась Транквилина: сквозь кружево отделанного оборками пеньюара просвечивали сорочка и панталоны.
— Здравствуй, дорогой. Не бойся, я не кусаюсь, если только ты сам не захочешь.
Эухенио не только познакомил Мигеля с женщинами Аливио, но и позаботился о том, чтобы внук чувствовал себя своим в высшем обществе. На хихикающих украдкой девиц и зорких дуэний юноша произвел самое благоприятное впечатление, они еще долго вздыхали, вспоминая о нем. Кроме того, Мигель сразил их отцов и братьев своим искусством верховой езды во время турниров в Сан-Хуане и Сан-Педро. А матери юных прелестниц отметили его преданность бабушке Леоноре: ее первую он приглашал на танец на всех вечеринках и балах, устраиваемых армейскими начальниками и другими чиновниками. Также Мигель умело обращался со шпагой, хотя и не так напористо, как хотелось бы Эухенио. Старику казалось, что внук занимался фехтованием, скорее чтобы угодить ему.
Пытаясь ни в чем не отставать от любимого учителя, Мигель и Андрес стали завсегдатаями в аптеке Бенисьо, где молодые люди без определенных занятий собирались для изучения и обсуждения политических вопросов. К концу 1850-х — началу 1860-х годов жесткая цензура всех видов публичных высказываний поставила серьезный заслон распространению либеральных идей. На редакторов и издателей, допускавших на страницы своих газет слова «тирания», «деспотизм» или «независимость», налагались штрафы. Либералам только и оставалось, что узнавать о событиях в мире из книг и периодики, контрабандой доставленных из Европы, США и Испанской Америки. Частные дома и лавочки, где устраивались якобы противозаконные дискуссии, служили в том числе и неофициальными библиотеками, где можно было раздобыть запрещенную литературу.
Бенисьо был пуэрториканцем в четвертом поколении, «креолом до мозга костей», как он сам себя называл. Будучи хорошим оратором и певцом, на собраниях в аптеке он пытался с помощью рассказов и песен вселить чувство национальной гордости в сердца следующих поколений креолов. Зачастую вечерние обсуждения больше походили на дружеские посиделки — собравшиеся перескакивали с одной темы на другую, в зависимости от количества алкоголя, которое выставлял на стол аптекарь. Но бывали вечера, когда хозяин призывал молодых людей задуматься о важнейших проблемах, уходящих корнями в прошлое и связанных с колониальным положением острова. К таким встречам Бенисьо специально готовил речь и затем обращался с ней к соратникам — голос его гремел, Бенисьо страстно жестикулировал, то и дело отпивая из стоявшего рядом бокала с разведенным водой ромом.
— С тех пор как Кристобаль Колон высадился на наших берегах в тысяча четыреста девяносто четвертом году, — начал Бенисьо, — Пуэрто-Рико для Испании не больше чем аванпост. В руках военных сосредоточена неограниченная власть, они навязывают нам законы, созданные испанцами для их собственной выгоды.
Молодые люди загудели в знак согласия.
— Даже самые незначительные должности заняты испанцами. А вы понимаете, что это значит: у нас, людей, рожденных на этом острове, нет права голоса и возможности влиять на реальную политику.
Мигель посещал эти собрания скорее из чувства солидарности, нежели по политическим убеждениям. На выставки или в театр он ходил с большей охотой, чем на заседания, горячий интерес к которым пропадал, стоило ему выйти за порог аптеки или другого прокуренного помещения.
— Высокие налоги, собираемые с землевладельцев и предпринимателей, уходят прямиком в испанскую казну, на поддержку наших сограждан остаются жалкие крохи. Ты, Феликс Фонсека, — человек знающий и подробно объяснял нам положение дел.
Феликс Фонсека кивнул, а сидевшие рядом мужчины похлопали его по спине.
Бенисьо продолжил:
— Те из вас, кто бывал на материке, знают, что транспортное сообщение на острове просто отвратительное, если не считать дорог вокруг столицы или других крупных городов. Общественные работы, на проведение которых Корона взимает грабительские налоги, проводят, только если необходимо улучшить жизнь испанцев и иностранных колонистов в Сан-Хуане и больших городах, например Понсе и Маягуэсе.
И снова мужчины одобрительно загалдели, соглашаясь с оратором. Аптекарь выпрямился, наслаждаясь реакцией на свои слова молодых, горячих креолов — нового поколения борцов, способного, как он надеялся, создать Пуэрто-Рико для пуэрториканцев. В своем воображении он рисовал картины будущего благоденствия, но был не в силах воплотить их в жизнь.
Слово взял дон Симон. Бенисьо уважал его, он был учителем большинства из присутствующих юношей, и они ценили ею и относились к нему с большой симпатией.
— Спасибо, дон Бенисьо, вы, как всегда, напомнили нам о важных проблемах. И спасибо вам на гостеприимство и угощение.
Бенисьо кивнул:
— Мы не можем забывать и о плачевном состоянии образования на острове. Нам повезло, что в
