Кошки говорят «мяу»

мотоцикл, девки и пьянки… Он так погибнет! Он уже гибнет! Армия его исправит…», — то заламывала руки и причитала: «Господи, как же он там — один… Там же все чужие… Там же эта… как ее… дедовчина!..».

— Дедовщина, — равнодушно поправил ее я, с нетерпением ожидая, когда закончится семейный совет и уже можно будет потихоньку улизнуть к мотоциклу.

Семейный совет кончился ничем, а на следующий день в нашей квартире появился еще один член нашей семьи, моя вторая бабка, мать отца, живущая совершенно отдельно и самостоятельно на свои сорок шесть рублей пенсии, и известная в нашей семье под

(именем… кличкой… прозвищем…)

названием «Герцогиня».

Бабка действительно держалась как герцогиня со всеми — со своими сварливыми соседями по коммуналке, с уличными торговцами, с приемщицами стеклотары, куда иногда милостиво сопровождала свою соседку, собиравшую пустые бутылки на лестнице, с контролерами в метро, с работниками собеса, даже с хозяином нашей «дачи», полковником от авиации, перед которым заискивал не только комендант поселка — генерал-лейтенант от КГБ — но и его бандит-кот, Васька. Самое интересно, что все перечисленные и не перечисленные выше, все частные и юридические лица вели себя с ней, как с герцогиней. А как прикажете?..

Родившись в прошлом веке, в небогатой местечковой еврейской семье, она при проклятом царизме и черте оседлости окончила классическую гимназию, получила роскошную памятную грамоту в честь трехсотлетия Дома Романовых, танцевала на балу в Дворянском Собрании, пережила Первую Мировую Войну, Февральскую Революцию, Октябрьскую заваруху, гражданскую войну с приходами красных, белых и опять красных, с налетами махновцев и погромами петлюровцев, потом коллективизацию, год великого перелома, 37-ой год, Великую Отечественную, фронтовой госпиталь,

(где ей, зубному врачу, приходилось сутками сшивать разворочанные пасти и челюсти (хирург пил мертвую с фельдшерами и в минуты трезвости целовал ей руки, а в недели запоев грозил: «Погоди, сука, Гитлер придет, он тебе покажет!..»)

эвакуацию в товарно-пассажирском эшелоне за Урал (с мужем и малолетним сыном), возврат из эвакуации в чудом сохраненную комнатушку (ту самую, в которой лет через десять пятым жильцом появился я), культ личности, борьбу с космополитизмом, женитьбу сына на не просто гойке, а еще и украинке, то есть петлюровке,

(помню, мы на «даче», в поселковом кинотеатре смотрели с ней «Неуловимых мстителей», на экране крупным планом появился атаман Сидор Лютый, стегающий кнутом главного «мстителя», и она, толкнув меня локтем, буркнула: «Вылитая твоя мать!»)

смерть вождя, развенчание культа личности, кукурузную оттепель, брежневский застой… Чему ж удивляться?.. Какие там собесы? Какие генералы от КГБ? Все они для нее — так… Чешуя, щепки, мусор.

… Помню, она резала мясо в летней кухоньке. На другом, хозяйском конце, за дубовым столом сидели полковник с Цыганом, пили что-то мутное и перебрасывались неторопливыми и понятными им одним фразами. Вспоминали войну, какого-то комбата и какую-то «особисточку». Я вертелся у хозяйского стола, вернее почти под столом, где сидел Васька. Никто не обращал на меня внимания — для пьющих за столом и для Васьки меня вообще не существовало, а Герцогиня была занята мясом.

— Она-то, кстати, тоже войны хлебнула, — еле слышно буркнул полковник, чуть дернув щекой в сторону нашего хлипкого столика.

Она не могла это услышать. Даже я — из-под хозяйского стола, совсем рядом — расслышал с трудом. Но она услышала.

Слегка повернув голову, глядя не на хозяина, а куда-то мимо, вниз, в нашу с Васькой сторону, она небрежно уронила:

— Ножи тупые.

Цыган как-то смущенно крякнул и как-то, необычно для него, суетливо налил и выпил. Полковник ничего не ответил. К нему ведь никто не обращался. Только задумчиво пожевал губами и… тоже налил и тоже выпил.

На следующее утро мать резала за завтраком хлеб. Отрезая первый кусок, она вдруг вскрикнула, а на пальце у нее показалась алая полоска крови. Она привыкла к тупым ножам — давно привыкла — и не на шутку испугалась, когда заточенное как бритва лезвие слизнуло с ее пальца кусочек кожи, легко и нечувствительно, как язык слизывает соринку из глаза…

* * *

Мы обедали на кухне. Раздался звонок в дверь, я открыл — на пороге стояла Герцогиня. Не поздоровавшись со мной, она прошла на кухню.

— Мэри! — воскликнула мать, вставая из-за стола (только ей было позволено называть так, на английский манер, Герцогиню). — Как хорошо, что вы — к обеду… Садитесь, у нас все горячее!..

Не обратив на нее внимания, ни с кем так и не поздоровавшись, даже не выпустив из рук старомодную, дешевенькую сумочку, почему-то в ее руках всегда превращавшуюся в изящный дамский ридикюль, она как-то странно подбоченилась, и в упор уставясь на отца…

Вся ее герцогинность, весь лоск и шик, вся цивилизованность — слетели с нее, как дурацкая шелуха, и из-под них выглянула какая-то незнакомая, мощная сила, облеченная сверху в толстую

(она была тогда, как и всегда, сколько я ее помнил, изящной сухонькой пожилой…)

старую

(…дамой — ни у кого в жизни не поворачивался язык назвать ее старухой)

базарную торговку.

— Профессор! — с непередаваемой издевательской интонацией произнесла она (никогда в жизни, ни до, ни после, она не разговаривала таким тоном ни с отцом, ни с кем бы то ни было, а отец… Отец никогда не был, не числился и не назывался профессором). — А, профессор? Ты уже сделаешь что-нибудь? Или будешь сидеть вот так и молоть языком, пока твоему ребенку лоб не забреют?

— Но мама… Послушай… Что я могу… — растерянно пробормотал отец, кидая на мою мать взгляды, просящие помощи или хотя бы поддержки.

Но мать даже не смотрела в его сторону. Вытаращив глаза, с отвисшей челюстью она, уставилась на бабку, с трудом что-то проворачивая у себя в мозгу. Думаю, она тогда «провернула» это и поняла то, что до меня дошло лишь гораздо позже. Но и я запомнил…

— А другие отцы — могут? А ты… — она презрительно фыркнула и…

На пододвинутый матерью стул уселась уже наша Герцогиня и начала в своей обычной манере вправлять отцу мозги и объяснять, что ребенку нельзя идти в армию, что армия не для ребенка, пускай ребенок и — хулиган, бандит, мерзавец, но он — ребенок…

И моя мать, которая просто органически не могла не встрять в какой-то спор с отстаиванием высших (по ее разумению) истин и ценностей за весь обед не проронила почти ни слова, а лишь накладывала на тарелку «Мэри» лучшие куски и время от времени кидала на нее странные задумчивые взгляды. Лишь один раз она попыталась что-то робко (моя мать и «робко» — это «горячий лед», это оксюморон) возразить:

— Но Мэри, ведь…

На одно мгновение на стуле снова возникла толстуха-торговка, кинувшая сквозь зубы:

— Помолчи… — и уже неслышно для нее, но услышанное (хотя и непонятное тогда) мною. — Курноса шикса.

И мать заткнулась, мать — заткнулась, а я… Я запомнил этот случай, я