Кошки говорят «мяу»

Я потянулся и спросил:

— Чего не въезжаем, моя донна?

— Нет никого в будке. Открой ворота.

— Там же замок…

— Да, он просто накинут… Откроешь?

— Запросто.

Я вылез и пошел к воротам. Замок действительно болтался просто так. Возле будки стоял какой-то парень в темном костюме. Моросил мелкий дождь, но он стоял без зонта (а к его костюму подошел бы зонт… и котелок) и смотрел куда-то в сторону. Я думал, он спросит, какого я тут вожусь с воротами, но он даже не повернул голову в мою сторону. Несмотря на это, от него исходило… Что-то неприятное. Мне стало не по себе. Он даже не глянул на меня, а мне все равно стало не по себе, словно он излучал какое-то… Какую-то угрозу. Или — предупреждение… Или не он, а что-то другое — что-то неподалеку. Совсем рядом…

Ладно, хватит лирики, Котяра уже наверняка злится на мое отсутствие.

17

А ты когда в Штатах был, где жил? — спросила Рыжая, присматривая за сковородкой, в которой что- то разогревалось, аппетитно ворча.

— В Вашингтоне, моя донна…

— У знакомых?

— Ага. В домике таком… с огородиком. Четырехэтажном… Ну, не этажном, а четырех — по ихнему сказать — уровневом. Недалеко от метро.

— Расскажи.

— Про что?

— Ну, как жил там, чего делал… Про Вашингтон. Я там только один день была.

— Ты целый год в Штатах прожила — тебе-то что рассказывать?

— Ну, расскажи… Пожалуйста. Я люблю слушать, как ты рассказываешь, — не отставала она.

— Не умею я по заказу… Только стишки. Хочешь, стишок расскажу?

— Не-а, — помотала она головой. — Хочу про Америку. Давай…

— Далека Америка от нашего… — пробормотал я. — А знаешь, как там кошек кличут? Ну, вместо нашего кис-кис-кис?

— Ага, — кивнула она. — Кри-кри-кри…

— Забавно, да? Совсем по-другому, и без шипящих…

— Какая разница, — она равнодушно пожала плечами. — Они-то все равно говорят «мяу»… Эй, ты где? Заснул?

— Как ты сказала? — я действительно, словно очнулся от сна, в который провалился… мгновение назад. От того старого, детского сна, где…

— Сказала? — нахмурилась Рыжая. — Ничего… Сказала, как их ни кличь, а кошки — все равно говорят «мяу». А что? Разве, нет?

— Да, — медленно кивнул я и механически повторил за ней: — Кошки все равно… говорят «мяу».

* * *

Когда она произнесла это простое предложение, у меня в мозгу словно… сдвинулся какой-то «рычажок». Я вспомнил — очень отчетливо, почти окунулся туда — свой детский сон: бесконечный красный песок и что-то… большое, что-то невероятно огромное, присутствующее там везде и словно что-то приоткрывающее, что-то равнодушно показывающее, от чего мне тогда, в детстве, стало чуть легче.

Вдруг я понял — через столько лет — что в этом огромном

(мерцало… светилось…)

было это. Все равно кошки… Вернее, и это. Оно было таким огромным, что

(таило… скрывало… )

вмещало в себя все, но там было и это — равнодушное, холодное и давящее подтверждение ясной и простой истины: все равно, кошки говорят «мяу».

Это была лишь маленькая песчинка в том огромном целом, крохотный кусочек… Но в том огромном целом были совсем другие измерения и пропорции… И на самом деле, в том целом не было ни песчинок, ни глыб, ни большого, ни крохотного — вообще, ни малого, ни великого, — там все было целым, и невозможно было ни мыслями, ни чувствами охватить, понять это целое, или «разбить» на кусочки, чтобы переварить, но все равно кошки говорят «мяу», и мне бы сейчас только шагнуть чуть дальше, еще чуть-чуть — и я ухватил бы что-то еще, но… Эй, ты где? Заснул?  — и все кончилось.

* * *

— Эй, ты где? Заснул?.. Поболтай со мной, пока я готовлю. Ну, пожалуйста! Все равно — не отстану…

Я послушно рассказал анекдот. Потом подумал и рассказал еще два и с удовольствием послушал, как она хохочет.

— В смехе — твоя сила, — сказал я. — Какой мужик устоит, когда баба так смеется его дурацким шуткам? Да еще рыжая баба…

— Он — не устоит… А у него? — еще не совсем отсмеявшись, спросила она.

— У него и спроси, — пожал я плечами.

— А я у него и спрашиваю… И сила моя — не в смехе, — она резко перестала смеяться. — А вот твоя — в чем? Ты откуда ее берешь, а?

— Да, у меня и нет ее, — усмехнулся я. — Куда мне до вас — гнусь как тростинка на ветру, как…

— Как пружинка, — засмеялась она, правда, как-то не очень весело. — Гнешься-гнешься, а потом, когда кажется, что уже совсем размяк, вдруг можешь ка-а-а-к… Правда-правда, я чувствую. Где ты ее берешь? У кого? — она почему-то кинула задумчивый взгляд на Кота.

— Ну, не у него же, — я тоже взглянул на Кота. Тот ни мало не смущенный (он вообще не умеет смущаться) равнодушно облизнулся.

— Как знать? — она загадочно щелкнула языком, а потом тряхнула головой, словно отбросив что-то от себя. — Ладно, сейчас будешь жрать. И как следует… Мне силенки твои сегодня — о-о-ох, как понадобятся. Предпоследняя ночка ведь…

— Вряд ли, — раздался спокойный голос сзади меня.

Я с трудом оторвался от расширившихся зрачков Кота, уставившихся не на меня, а куда-то мимо, и тупо взглянул на Рыжую, словно загипнотизированный взглядом Кота, не понимая, откуда взялся этот голос, и почему она побелела, как смерть, и с полуоткрытым ртом пялится мимо меня — туда же, куда и Кот.

— Вряд ли, — повторил тот же голос, — они тебе понадобятся, Рыжик. И вряд ли — предпоследняя. Похоже, последняя — уже прошла.

Я медленно обернулся. В большом аркообразном проеме стояли трое: мужчина, примерно моих лет, с загорелым, волевым, слегка постаревшим по сравнению с фотографией на столике в спальне, но явно тем же лицом, в бежевой майке, небрежно накинутой на плечи лайковой (очень дорогой) куртке, черных джинсах и черных кожаных (безумно дорогих) мокасинах; за ним — двое одинаковых плечистых ребят (одного я уже видел — когда ворота открывал) в темных костюмах, белых