Кошки говорят «мяу»

были его глаза.

Огромные, круглые, желтоватые с зелеными крапинками фонари, светящиеся ровным, холодным и каким-то яростным светом, а середину каждого прорезал громадный (вертикальный эллипс) зрачок, черный, как…

Нет такого слова, нет такого цвета, нет и не может быть вообще ничего такого, с чем можно было сравнить эти ромбовидные, с обтекаемыми углами, черные… колодцы. Я знал, что в них нельзя смотреть, знал, не зная, откуда я знаю это, и все равно, прикрыв глаза в жалкой инстинктивной попытке уберечься от

(… от чего? От силы, которая отнимет у тебя жалкое трепыхание твоей жизни, просто играючи, даже не заметив того?..)

вплотную подобравшейся смерти, заглянул в один из черных сгустков темноты, которая не была темнотой, которая была… в которой было… было…

ВСЁ.

… Темнота и Свет… Жар и Холод… Любовь и Ненависть… Равнодушие и Отчаяние… Нежность и Злоба… Убийца и Жертва… Сама Жизнь и Сама Смерть…

Все то, что существует и ЕСТЬ по отдельности и никогда не может соединиться, слиться в одно, существовало, БЫЛО там вместе, было одним единым сгустком, одним единым потоком, одной неделимой сутью и…

Все мое сознание, каждая клеточка всех живых нервных окончаний, каждый участочек живой плоти — стали рваться прочь от этого, как маленький издыхающий зверек до последнего мгновения вырывается из пасти жрущего его зверя побольше. А что-то внутри меня, в самой глубине какого-то колодца, отдаленно похожего на…

(на черный зрачок Зверя, как похожа на сверкающую лавину огромного водопада маленькая капелька моросящего дождя…)

Это что-то стало робко, боязливо и неудержимо стремиться в прямо противоположную сторону, прямо к… ЖЕРЛУ этой страшной, отталкивающей и зазывающей БЕЗДНЫ.

Словно в насмешку меня заставляли сделать то, на что я давным-давно не был способен, заставляли выбирать, но не между жизнью и смертью (смерть была неизбежной, что бы я ни выбрал), а между смертью и чем-то, таким же страшным и непостижимым, как смерть.

Невозможность сделать какой-то выбор и невозможность не сделать его причиняли такую тупую, режущую боль и вызывали такую безысходную, словно сверлящую какой-то садистской бормашиной тоску, что…

Когда я краешком глаза увидел, как громадная лапа приподнялась и двинулась ко мне, я даже испытал что-то, вроде облегчения — ко мне двинулась смерть, может быть, мучительная и жуткая, но

(мы тебя не больно зарежем?.. Хрена лысого…)

она избавит меня от этого мучения.

Лапа с глубоко втянутыми когтями зависла надо мной, сбоку от меня, повернулась, из-под огромных, розоватых и неправдоподобно нежных

(не может эта нежная, розоватая кожица выдерживать такой вес, ЕГО вес, не может…)

подушек на мгновение высунулись острия когтей, и на каждом вспыхнули тусклые красноватые искры — отблески горящего над нами медно-красным огнем диска… Я зажмурился.

Меня что-то мягко коснулось…

Что-то знакомое… Что-то близкое, родное и чужое…

Мягкая кошачья лапка — это высшее проявление нежности и ласки, на которое только способен маленький Зверь, не прирученный, неизменный, много веков живущий…

Блаженное ощущения тепла и покоя заползло в каждую щелочку моего дергающегося от боли сознания и слизнуло боль, как чей-то мягкий язык слизывает остренькую соринку с воспаленного глаза. Смерть — приятна, успел подумать я, разлепив вздрагивающие веки и медленно приоткрывая вдруг заслезившиеся глаза, почему все так боятся ее, так ненавидят, так тупо хотят оттолкнуть… Смерть — это тепло и покой… это где нет боли, где нет тоски, где… с тебя снята наконец эта проклятая Кара, это жуткое невыносимое наказание ВЫБОРОМ — несправедливое, ненужное, не…

Лапа слегка напряглась, чуть сблизив розоватые подушки и обдав меня каким-то ровным, мощным гулом — слабым отзвуком всей, таящейся в ней энергии… Она слегка напряглась, словно лениво и нехотя показав, какая сила, какая мощь скрыта в ней, и…

Мягко оттолкнула меня в сторону, не пожелав играть в жестокую и страшную — для меня, и забавную, серьезную и правильную — для него, игру… Оттолкнула, не играя, а… Прочь

(катись… уходи… уползай…)

от себя, от мерно покачивающегося из стороны в сторону конца громадного хвоста, от черного колодца огромного вертикального зрачка — входа

(…окна? Двери? Или лишь проекции, изображения? Кто знает… Кто может знать, кроме Того, Кто зачем-то создал ее…)

в невероятную, не доступную пониманию ни одной живой твари, не живую, не мертвую, а существующую, СУЩУЮ бездну… ВЕЧНОСТИ.

Толчок лапы сделал выбор за меня — не помог мне, не пришел мне на помощь, а равнодушно показал, как легко и просто может сделать выбор тот, который ЗНАЕТ, кто он есть и… За кем поэтому всегда стоит, в ком поэтому всегда живет, в ком всегда ЕСТЬ Тот, Кому Все Равно, для Кого ВСЕ — РАВНО и ВСЕ — РАВНЫ, от мала до велика, ибо нет ни мала, ни велика в подвластной лишь Ему Одному ВЕЧНОСТИ и постижимом лишь Ему Одному ЗАМЫСЛЕ…

Толчок лапы был мягкий, но… Мягкий — для нее, а я от этого толчка пролетел метра два, задел ногами за валявшуюся на песке без сознания Рыжую и брякнулся навзничь, распластавшись на песке, как выброшенная на берег моря медуза, успев лишь схватить Рыжую за руку, вцепиться в ее ладонь и не выпустить, не отпустить, не бросить…

И последним, что я увидел перед тем, как затылком врезался в мягкий песок, была громадная морда Зверя с раздвинутыми усатыми губами и раскрывшейся пастью, задранная вверх, к красному диску, полыхнувшему ослепительной вспышкой и расколовшемуся

(то ли там, наверху, то ли в моем вырубающемся сознании)

на тысячи сверкающих рубиновыми искрами осколков…

А последним, что услышал… Что распороло мои барабанные перепонки, как раньше когти Зверя распороли мерзко извивавшееся тело гадины — «пиявки», — было усиленное во сто… тысячу… Бог знает, сколько крат, вырвавшееся из громадной глотки равнодушное «Мя-я-яу».

Вырвавшееся не для того, чтобы что-то сказать мне

(кто я такой, чтобы Ему — говорить со мной?…)

не потому что Он хотел напугать меня или успокоить

(что я такое, чтобы Ему — пугать или утешать меня?…)

а потому что…

Потому что КОШКИ ГОВОРЯТ «МЯУ».

Потом…

Ничего.