и приметами, заодно не обронил?
– Никак нет.
– Что за человек Городнов?
– Из наилучших в деревне! Справный. Завод по выделке кос имеет, семнадцать человек работников. Земли опять много. Сам не дюжит, так нанимает. Теперь вот на нашего барина мир поднял, что остров с капустником ихние, а не помещичьи. Мужики судиться хотят. Они богатые, а у нас и денег-то нету на суды.
Разговор прервало появление Дедюлина. Он был озадачен, даже растерян, а в руках держал бумаги.
– Ничего не понимаю, – сказал отставной кавалергард сыщику. – Через два часа встреча с мужиками по мельнице с островом. Я решил перечитать арендный договор, и вот… Смотри, Паша, в конце абзаца приписано другими чернилами: «…с правом выкупа». А в другом месте: «Последний платеж знаменует переход титла собственности к крестьянской общине села Чиргуши». Но ведь это же подделка!
– Гм… Да, похоже на поздние приписки. Где хранился договор?
– У меня в бюро.
– В том, что осенью сломали?
– Да. Погоди, что ты хочешь этим сказать? Неужели?
– Шура! Садись быстрее в бричку и дуй в Лукоянов. В архиве уездного землемера должен быть третий экземпляр этого договора. Мужики тебя подождут. Пулей, пулей давай!
И Дедюлин умчался в уезд. Вернулся через полтора часа еще более растерянный.
– Паша, караул! В архиве случился весною пожар. Сгорели бумаги по одной волости, а именно по нашей. Целиком. Остальные успели спасти. Это какой-то рок.
– Хорошо мужички работают! – одобрил Благово. – Серьезный подход… Тут не рок, Шура, а умысел. Чтобы отобрать твою мельницу.
– Да? И Мишку убили из-за этого? Чтобы следы замести?
– Нет, конечно. Твой капустник с островом не стоят человеческой жизни. Всему предмету спора красная цена – пять тысяч рублей; Городнов здесь перемудрил. Мужикам действительно не хочется платить тебе аренду. Если есть возможность обжулить барина, они всегда этим воспользуются. Но убивать…
– Кто ж тогда его?
– Городнов, разумеется. Но вот с какой целью? Мотива пока не вижу. Мишка в твой дом осенью не залезал, Исай оговорил его. Он же подделал арендный договор. Во время кражи кто был в доме?
– Никого. Я отлучился в уезд, прислуга гуляла на свадьбе: садовник сына женил.
– То есть были все условия. Городнов ими и воспользовался: взломал твое бюро, приписал спокойно два абзаца, а потом объявил, что видел, как Телухин лез из окна. Ты ведь, когда обнаружил кражу, бумаги не перечитывал?
– Нет, конечно. Проверил, на месте ли они, и успокоился.
– Исай все это придумал и осуществил. Потом убил Телухина и дал взятку писарю, чтобы тот сжег архив.
– Для чего? Чтобы сэкономить сельскому обществу две тысячи рублей аренды? Не вяжется.
– Ему зачем-то очень нужна твоя мельница. Не знаю, в чем тут дело. Мельница как мельница, старая уже. Ну не стоит она убийства!
– Ты вот так уверенно обвиняешь Городнова в страшном преступлении: в убийстве. Откуда такая убежденность? Не сходя с места, без расследования… Как вы, сыщики, торопливы на выводы! Чем ты тогда лучше Кузуба?
– Шура, я умнее вашего ротмистра, а главное, опытнее. Извини, тринадцать лет службы в сыскной полиции кое-что да значат. А убийца действительно Городнов, поскольку именно он видел якобы вылезающего из твоего окна Мишку Телухина. Что, Мишку замучала совесть за украденную солонку? И он, повязав на шею жернов, бросился в пруд? Вряд ли. А теперь вспомни, кто поднял на тебя мир в вопросе с несчастной твоей мельницей? Опять Городнов.
– Паша, что же мне делать? Это жулье подделало бумаги. Сейчас они придут со своим договором, куда, конечно, тоже приписаны эти два абзаца. Как быть?
– Судиться с ними.
– Ты же знаешь мое положение! Денег нет на эти дрязги. Мировой судья у нас взяточник, а земство – скопище либеральных идиотов, которые во всем готовы поддержать мужика. Поскольку он, видишь ли, пострадал…
– Не волнуйся, я найду тебе подлинный арендный договор, без приписок насчет выкупа. Батюшка в шестьдесят первом брал ссуду в Дворянском банке под залог земли и несгораемых материалов. И предоставлял туда нотариально заверенные копии межевых актов, в том числе и арендного договора. В архиве банка они должны сохраниться, вряд ли Исай дотянет свои длинные руки и дотуда. Я телеграфирую Лыкову, и он завтра привезет тебе эти бумаги.
– Паша, ты голова! Значит, судиться?
– Да. Вскроешь их подлог, и мужикам тогда долго не захочется заниматься такими делами. А Исайку я в Сибирь закатаю, стервеца. Дам им всем такую острастку, что мало не покажется! Ты иди на сход, а я начну искать мотив, для чего Городнову вдруг так позарез понадобилась твоя мельница.
Благово решил сходить к деду Паисию. Это самый старый житель не только в селе, но и во всей округе. Сейчас дедушке идет сто второй год, и помирать он отнюдь не собирается. Крепко держит управление всем родовым хозяйством в своих руках: закупает скотину, решает, когда сеять и когда убирать, женит правнуков, определяет цену на зерно. Старшему сыну уже семьдесят пять, но он удостаивается еще иногда отцовской палки! О прочих и говорить нечего: власть патриарха в семье безгранична.
Обычно Паисий сидит на завалинке в теплом кафтане и валяных пимах, и все прохожие заискивающе с ним здороваются. А он может и не ответить… На груди у деда серебряная медаль за войну с Наполеоном. В восемьсот двенадцатом ему было уже тридцать три! Как-то Благово полюбопытствовал, за что Паисию выпало такое отличие. Дед ответил:
– Да я в партизанах состоял.
– Что ты! У кого же именно? Уж не у Дениса ли Давыдова?
– Нет. У Александра Самойловича, господина Фигнера.
– Был такой. Утонул потом в Эльбе. Правду говорят, что он пленных казнил?
– Капитан Фигнер строгий был мужчина. Бывалыча, выстроит их так вот, в линию, и идет слева направо с двумя пистолетами. Самолично стрелял, никому не доверял. Бахнет двоих, пистолеты мне передает, а я их заряжаю наново и ему опять вручаю. Из правого-то конца прибегут, в коленях ползают, чтобы, значит, их пораньше кончили… Тяжело ждать-от, покуда до тебя очередь дойдет. Да… Но Александра Самойлыч никогда таких поблажек не давал; ждите, говорит, настанет и ваш черед. А когда пуль-от мало было, жалко тратить, так он мне поручал казнить. Возьмешь эдак-то французика за волосья, задерешь ему голову, и чирк ножом по горлу! Тут главное не запачкаться, потому кровь на два аршина вылетает; ну да у меня особливый армяк был, из опойки, мылся хорошо… А господин Фигнер рядом стоит, смотрит, так ли я делаю. Никогда никаких замечаний я не получал, токмо ихнее одобрение!
– Ты только безоружных убивал или в атаку тоже бегал?
– А кака у партизан может быть атака? Все сподтишка. Партизаном-от хорошо мне было… Зарежешь, эта, французика – перво-наперво мешок его смотришь, что в нем. А опосля лезешь в сапоги. Самы-от хороши вещи он тама прятал. Вот… Я из отряда с капиталом вышел!
– А почему вышел? Кампания кончилась?
– Не… Солдаты убить меня порешили. Палачу, говорят, на тот свет пора, полно ему душегубством заниматься. Дураки! Война же… Фигнер не дозволил. Он меня любил. Говорил: ты железный, а они слякоть. И не отдал меня солдатам. Отпустил. Иди, бает, Паисий, а то недогляжу я, и стрельнут оне тебя вдругорядь. Выхлопотал мне медаль и отправил домой. Вот…
К такому-то партизану Благово и решил наведаться с расспросами.
Дед, как всегда, восседал на завалинке и смотрел на улицу стариковскими совиными глазами.
– Здравствуй, Паисий Федотыч, – поклонился статский советник, присаживаясь рядом.
– А здравствуй и ты, барин.
