Лето мы снова провели в Бородине. Но на сей раз не пионерами — куда уж семнадцатилетним! — а помощниками вожатых. Такую должность придумал для нас Толя. Заводское начальство пошло навстречу, разрешило бесплатное питание. Что-то вроде первого заработка. Дома были довольны и с радостью нас отпустили.
Но напрасно искала я в милых местах повторения прошлого. Оно безвозвратно ушло. Потускнел купол монастырского храма. Сиреневые кусты казались поредевшими, и ничей призрак больше не появлялся в аллеях. Только памятники бессмертной славы по-прежнему вздымались ввысь и сверкали на солнце. Мы располагались под ними со своими пионерами и рассказывали им то, что еще совсем недавно слышали сами.
По вечерам, когда ребята засыпали, мы ходили гулять при луне. Но уже не было прошлогодних шалостей. Разговоры в основном велись о будущем. В одну из прогулок мы с Ирой твердо решили, что станем педагогами.
— Как Валентина Максимовна или как Вера Петровна? — шутя спросила Ира.
— Не той и не другой. Мы их смешаем вместе и разделим пополам! — ответила я.
— И прибавим немножко Андрея Михайловича!
— Почему же немножко?
— Много не осилим! — засмеялась Ира.
— Жорка тоже хочет преподавать! — вспомнила я.
— Вот он пусть возьмет от него все! — сказала Ира, и мы бегом помчались в лагерь.
Начинало светать….
…Толя по-прежнему оставался старшим вожатым в школе. Ни о какой другой профессии он не помышлял.
— Не надейтесь! — смеялся он. — Вы еще своих детей приведете ко мне в отряд!
Каждую осень он придумывал что-нибудь новое. В прошлом году создал духовой оркестр из самых озорных мальчишек и назвал его музвзводом. У музыкантов была форма цвета хаки, как у военных.
В этом году он носился с идеей пионерского театра. И чтобы все было как в настоящем, вплоть до костюмов и декораций.
Самое неожиданное то, что в театр записались наши десятиклассники: Жорка, Кирилл, Ваня Барабошев и Соня Ланская.
— Теперь вам осталось только надеть короткие штаны и пионерские галстуки, — съязвил Генька Башмаков. Он ходил с видом несправедливо пострадавшего и ни в чем не участвовал.
— А ты чего отстаешь? Будем «Отелло» ставить, некому подлеца Яго играть! — отплатил Кирилл.
Генька промолчал. Кирилла он побаивался.
Я смотрела на наших парней и не могла понять, какая произошла в них перемена. И свои, и не свои! Ходят солидные, разговоры ведут тихие, в основном о научных открытиях. Сразу видно: выпускники! Но в чем-то и прежние. Кирилл ничего не сказал мне при встрече. Но на первом же уроке — причем физике! — кинул записку: «Очень рад тебя видеть. А ты?»
Я ответила на литературе: «Как поживает твоя философия?»
Он долго грыз ноготь, что-то сочинял. Наконец прислал через Рафика бумагу:
Вот так поворот! Неужели покончено с Кантом, Спинозой и прочими? Удивлению моему не было границ. Я взглянула на великолепную, хорошо причесанную шевелюру Кирилла и еще больше удивилась: таким франтом он раньше не был!
— Ната Дичкова! Ты долго еще будешь смотреть на своего любезного? — вдруг раздался над моим ухом голос Валентины Максимовны.
Все прыснули, обрадовались случаю позубоскалить.
— А чем не Ромео? — выкрикнул кто-то. — Красив, кудряв!
— Джульетта хоть и комсомольская, но сойдет! — пискнула Люся.
— Главное — взаимность! — протрубил в сложенные ладони Генька.
Довольный Кирилл улыбался во весь рот. Я с досадой отвернулась. Очень люблю Валентину Максимовну, но… Сама себе урок испортила! Среди непрекращавшегося смеха с трудом можно было уловить ее голос. Наконец она в сердцах стукнула толстой книгой по столу:
— Маяковского читайте! Он идет сразу за Горьким!
До звонка так порядка и не было. Но на перемене все занялись своим, будто и не было бузы на уроке. На меня никто не обращал внимания. Проходя с Ирой мимо группы ребят, я услышала негодующий голос Кирилла:
— Что там читать-то у этого Маяковского? Поэзия должна звучать, как музыка в консерватории, а не как стук молотка по железу.
— Надо спросить у Андрея Михайловича, принимает ли он Маяковского. Уверен, что нет! — сказал Блинов.
— Знаешь, Ната, мне почему-то кажется, что из-за Маяковского будет буча! — прошептала Ира, прислушиваясь к репликам ребят.
— Ну да! Отличный поэт! — уверенно ответила я, хотя, к стыду своему, очень немного знала о нем. Просто вспомнились рассказы Гриши о том, как его старший брат слушал Маяковского в Политехническом музее.
Но Ира оказалась права. Вокруг Маяковского тогда не утихали горячие споры. У него было много противников. Прошло всего четыре года со дня его трагической смерти. Ее объясняли по-разному. Кирилл и Борис Блинов попали как-то на лекцию одного из яростных противников поэта. Вернулись оттуда в полном убеждении, что Маяковского забудут через пять лет.
— Блок — это другое дело! — восторженно говорил Кирилл, по-прежнему теребя свою шевелюру.
Последние строки он почти шептал. Бальмонт, Северянин, Брюсов, Блок — все смешалось в его мохнатой голове. Его покоряло звучание: «Кто-то шепчет и смеется сквозь лазоревый туман…»
— Но у Блока есть «Двенадцать»! — напоминала Ира.
— Это не характерно! — отмахнулся Кирилл.
Мне он написал:
«Если тебя пленили „адриатические волны“, то пленят и „темные храмы“. И еще: „Одинокий, к тебе прихожу, околдован огнями любви…“»
Ничего не пойму! Я и Прекрасная Дама — смешно! Мне у Блока нравится другое: «И вечный бой… Покой нам только снится!» Или: «О, весна без конца и без краю…»
К уроку Маяковского мы готовились, как к бою. Из парней можно было надеяться только на Гришу. Ваня Барабошев и Жорка были равнодушны к поэзии. Жоркины сочинения умещались на одной страничке. Ни в какие диспуты он не вступал. Я с грустью вздыхала: не получится из него педагога, как Андрей
