конвульсиях рухнул на кровать. Картинка была такой нелепой, такой диснеевской, вылитая современная фотография, грубый антропоморфизм, тем более грубый, что на морде обезьяны отразилось удивление. Саймон увидел, как зверь поставил чашку на стол, плечом прижал трубку к уху и замахал кому-то, кто не помещался на экране.
— Ну вот, он снял трубку, — показал Буснер Боуэн.
— Что же, начало положено…
— Да, так и есть. Похоже, я его чем-то сильно развеселил, он хохочет.
— Выглядит очень позитивно. Я из него даже причмокивания вытянуть не могла.
— Может, у него просто судороги? Я не заметил, он уронил трубку «хууууу»?
— Может, и судороги. Мы отмечали неадекватные движения лапами.
Боуэн сидела рядом с Буснером на медсамочном посту. Доббс стояла за их задницами, очищая ногти Буснера перочинным ножом. Старших подростков именитый психиатр отправил гулять по больнице, а Прыгун и Уотли занялись ксерокопированием записок Дайкса.
— «Хууууу» вот он снова появился, камера снова его поймала. Саймон, ты меня видишь, ты меня слышишь «хууууу»?
Саймон видел его и слышал, и если бы знал, что все это значит, сам бы показал, что у старого шимпанзе судороги. Потому что видел следующее: зверь, зажав трубку между голым хрящом своего уха и нестриженым плечом, крутит у себя перед мордой пальцами двух свободных лап, словно отбивая какой-то ритм.
Но это махание пальцами казалось Саймону вдвойне странным, потому что здесь, как и в случае со звуками, которые издавали его мучители, он тоже — не понимая как — различал отдельные движения и смысл; в жестикуляции были явно различимые знаки. И тогда, снова не понимая, как это ему удается, Саймон уселся перед видеофоном — а это, конечно, был видеофон — и, ухватив трубку на манер своего сожестикулятника, замахал в отзнак.
— Зверь-зверюшка, — показал он, — хвост-лапы, зверь-зверюшка, пук-пук, ка-ка зверюшка…
Периодически сию детенышскую чушь прерывали разного рода глухие, искаженные вокализации типа «пшшшелввонннн» и «твооооййййууууумммаааать».
Буснер со всем вниманием следил за этими жестами и звуками. Так, чтобы не видела камера, он показал Боуэн:
— У него раньше бывали приступы копролалии «хууууу»?
— «Хууууу», — отзначила она, — если и бывали, мне об этом не известно.
— Ну, сейчас у него точно приступ копролалии! — Буснер не отрывал глаз от экрана, на котором мелькали лапы Саймона:
— Пись-пись зверюшка пись. Пись-пись зверюшка пись…
— Если у него «ггррррнн» копролалия, то дело куда проще, чем мы думали…
— Я хочу «хи-хи» пук-пук на твою башку-башку, «хххиии-хиии» пук-пук на твою башку…
— В конце концов, кататония, как отмечал Ференченци, есть полная противоположность нервным тикам, а у него же была кататония, не так ли «хууууу»?
— «Твввввооооййййууууммммааааааать» пук-пук на твою попку-жопку, пук-пук на твою башку…
— «Хууууу» Зак, все это мало похоже на кризисную стадию синдрома Туретта «хууууу»? Да и другие его симптомы не вписываются в такой диагноз.
— Ну» уууууу» строго показывая… Вот что, Саймон «ХуууууГраааа»! — прервал художника Буснер. — Брось все это и смотри на меня, это важно.
Тут Саймона в самом деле свела судорога. Он ясно понял, что означали звуки в трубке. Они означали «внимание!», точно как дорожный знак с такой же надписью. Художник прекратил бормотать и дергаться, и пристально уставился на отвратительную морду на этом дурацком маленьком экране, на звериную физиономию, которая миг назад что-то показала ему. Показала мне? Что это значит, показала мне? Показала? Мне? Ну уж нет, это так не показывается, нужно было не «показать», а сделать что-то другое, это обозначается…
— Саймон, ты видишь, что я тебе показываю «хууууу»?
— Я… я вижу «хууууу».
Что, он на самом деле видел? С чего это он взял, что видит? И кто — он?
— «Хи-хи!»
— Ты видишь что-то смешное, Саймон?
— Я вижу тебя — ты смешной до чертиков, ты же шимпанзе «хи-хи-хи-хи»!
— Но ведь ты тоже шимпанзе.
— Нет, я человек. Ох «хуууу-уаааааа»! Черт побери, мне надоело! Я уже трындел про это с другими сраными макаками, этим «хууууу» зверьем, которое ко мне ходит. «Хуууу» Боже мой! Вы же не, вы же не…
— Не знаем, что это такое? Не знаем, как тебе тяжело «хууууу»? Ты прав «чапп-чапп», Саймон.
Знаки Буснера были умопомрачительно элегантны. Боуэн восхищенно смотрела на него — он по- прежнему наделен своим давним талантом общаться с самыми тяжелыми больными.
— Но я не об этом собирался сейчас жестикулировать. Давай пока сполземся вот на чем: наша проблема — то, что для тебя я выгляжу, как шимпанзе, так «хууууу»? Хорошо, давай теперь «хууууу» от этого отталкиваться «чапп-чапп». Если тебе тяжело смотреть на мое изображение, поверни экран, чтобы мои черты морды «хууууу» исказились, может, тогда я стану больше похож на человека «хууууу»?
Прыгун и Уотли заключали союз в «Кафе-Руж», через дорогу от больницы. Уотли предложил на всякий случай сесть за столик на улице, чтобы не создавать впечатление, будто они специально ищут уединения.
— Это «уч-уч» просто глупость, — показал Прыгун, когда они переходили через дорогу. — Если мы сядем тут, то навлечем на себя больше подозрений, чем араб с гранатой в израильском автобусе.
— «Ррррряв»! — рявкнул Уотли и сильно стукнул Прыгуна по голове. — Ты это брось, Прыгун, мы, конечно, заключаем союз, но из этого не следует, что ты имеешь право мне дерзить!
— П-п-п-простите, — задрыгал пальцами Прыгун, — я, разумеется, восхищаюсь вашей задницей, доктор Уотли, — и поклонился низко-низко, но не из покорности. Он просто ждал своего часа. В хороший день и карликовый пони — скаковая собака, напомнил он себе в четвертый раз за утро.
В конце концов они забрались в самый дальний угол заведения, спрятавшись за искусственными цветами. В кафе и без того было полным-полно шимпанзе. Как раз подползло время первого обеда, и секретари и прочий персонал больницы вывалили на улицу выть и чиститься. На заговорщиков никто не обращал внимания — и в первую очередь официант-бонобо с дредами на голове.
— Ну что же, — показал Уотли, усевшись, — ты хочешь заключить со мной союз, сбросить старика. Наверное, у тебя еще есть мысль стать главным в его домашней группе, «хууууу» Прыгун? У Буснеровских самок течка, не так ли «хууууу»? А тебе не достается твоя доля «хууууу»?
— Знаете, меня тошнит вести такие обмены знаками, правда, доктор Уотли…
— «Ххууууу» значит, у тебя есть более благородный повод напасть на своего вожака «хууууу»? Должен призначиться, не припомню, чтобы ты хотел оказать мне такую же поддержку, какую просишь теперь от меня, в прошлом году, на симпозиуме в Борнмуте, где Буснер распоказывал про свои очередные месмерические опыты.
— Ну и что с того, тогда я не мог, вы же понимаете, а вот сейчас времена изменились. У меня есть… я кое-что важное узнал про Буснера, и это кое-что может нанести ему значительный ущерб, весьма значительный. Вдобавок, меня достало, как он всем показывает своих пациентов, водит их туда, водит их сюда, идет к вершинам по их страдающим телам. Я совершенно не желаю отправляться на очередной прием в компании какого-то несчастного безумного самца, который думает, что он чело…
— Вот что, Прыгун, расскажи-ка мне, что знаешь, выкладывай.
Уотли, кажется, постарался забыть, какому унижению Зак Буснер подверг его час назад. Он весь обратился в зрение и придал себе настолько повелительный вид, насколько позволяла его шелудивая шкура.
— Ну-ууу, «чапп-чапп-чапп» для начала у него серьезный артрит, вот что…
