отправиться почетверенькать по окрестностям? Хамбл — шимпанзе очень милый и приветливый, а то, что у него эксцентричный характер, только поможет ему найти общие жесты с Саймоном. Буснер извлек пальцы из шерсти союзника и встал на задние лапы.
— Куда, думаете, мне лучше направиться, Реймонд, вон туда «хуууу»?
— Да, можно туда, если хотите, в той стороне река, побродите по берегу, но будьте осторожны, когда дочетверенькаете до загона у самой воды — там пасутся собаки одного шимпанзе, они порой чересчур игривы.
Буснер чмокнул Саймона в морду и передал его, а заодно и свой портфель заботам Хамбла. А затем двое оставшихся шимпанзе некоторое время наблюдали за удаляющейся прочь розово-желтой орхидеей — задницей именитого натурфилософа, как он любил себя обозначать, отлично вписывавшейся в заросли многолетних садовых растений.
Хамбл заурчал, взял Саймона за лапу и повел в дом.
Следующие несколько часов оказались для Саймона самым ободряющим, самым восхитительным и интересным временем с начала болезни. Никогда еще он не чувствовал себя столь сосредоточенным, задействованным, воплощенным — и одновременно сбитым с толку. Предположения Буснера относительно способностей Хамбла влиять на Саймона оказались верными, но лишь в одном аспекте — натуралист столько знал о людях и их повадках, так умело и интересно о них распоказывал, так увлекательно подавал свои мысли, что Саймон незаметно для себя продвинулся на пути признания собственной шимпанзечности значительно дальше, чем за все минувшие недели».
Однако в другом смысле эксцентричность Хамбла, его диковинный дом и решительно шимпанзеческое поведение значительно усилили скорбь Саймона по поводу его человеческой природы, уползающей все дальше в прошлое. Тот факт, что до припадка художник читал книги Хамбла и помнил его как человека, с настоящими бакенбардами, а не просто выделяющимися на фоне прочей шерсти волосами по краю морды, только добавлял горечи. Старался и сам Хамбл, предложив, в частности, Саймону косяк.
Впрочем, это случилось позже. А сначала они вчетверенькали в Нору — так Хамбл обозначал свой дом, все детали которого полностью соответствовали обозначению: барельеф над старинной дубовой входной дверью, изображавший лису, кормящую лисенка; извилистый коридор, начинавшийся от двери и застеленный ковром землистого цвета; другие извилистые коридоры, ответвлявшиеся от главного и заканчивавшиеся дверьми в комнаты, тоже точь-в-точь похожие на норы. По пути в кабинет хозяин и гость наткнулись на трех из многочисленных потомков Хамбла, не отказав себе в удовольствии погладить каждого и поаплодировать их прыжкам и рыкам.
Четверенькать внутри Норы мешали не только мельтешащие под лапами детеныши. Куда бы Саймон ни ставил лапу, под ней всегда оказывался какой-то предмет. В Норе деваться было некуда от вещей — она оказалась буквально забита ими. Тут и там свисали с потолка, стояли у изогнутых стен и лежали на тумбочках скелеты животных, чучела птиц, шимпанзенческие черепа и т. д. Тут и там под грузом бесконечных книг по самым разнообразным предметам стонали полки, а по коридорам маршировала целая армия всевозможных столиков и стульев, на которых красовались коллекции внешних скелетов ракообразных, гербарии, коробки с образцами горных пород и полудрагоценными камнями — и все в удивительном порядке. Оставшееся место на стенах занимали акварели с изображениями флоры и фауны, графика той же тематики, ритуальные маски африканских племен и, конечно, неуклюжие рисунки детенышей Хамбла.
Кроме рисунков в коридорах, разумеется, водились сами детеныши и их игрушки — оловянные и пластиковые солдатики, куклы, наборы игрушечной мебели, детали конструктора «Лего», игрушечные железнодорожные вагончики, плюшевые мишки — и, конечно, плюшевые люди, — которые, однако, тоже располагались в некоем сложном порядке, как и вещи взрослых, составляя вместе с ними загадочную картину материального мира.
Хамбл пробирался по сему домашнему музею с изумительной грацией, и Саймон, усаженный хозяином в мягкое кресло, понял, как только они начали жестикулировать, что мириады вещей, наполнявших дом, расставлялись и раскладывались по порядку, заданному самим натуралистом.
В гостиной — она же кабинет — с ее маленькими окнами под потолком и приветливо пылающим камином на первый взгляд царил невообразимый бардак. Хамбл, махая пальцами, то и дело вскакивал на лапы и извлекал откуда-то предмет или книгу, чтобы проиллюстрировать показанное. Саймон поразился: несмотря на видимый хаос, Хамбл всегда знал, где стоит или лежит то, что ему нужно, — перед мордой или за спиной. Саймон помнил, что такая повышенная экс-трацепция свойственна шимпанзе как виду, однако само расположение материальных объектов в комнате подпоказывало экс-художнику, что оно отражает порядок, в каком пребывают самые мысли хозяина дома. Не прошло и нескольких минут жестикуляции, как Саймону почудилось, что он сидит не в гостиной, а непосредственно в голове Хамбла, размеры которой оказались поистине невероятными.
— «Грруунн», — радостно провокализировал натуралист, как только они уселись, и взмахнул лапами: — отвечая на ваш вопрос, мистер Дайкс…
— Пожалуйста, — прервал его художник, — обозначайте меня Саймон.
— Отлично, Саймон. Итак, начну с того, что я вовсе не обеляю и не поддерживаю действия и взгляды экстремистов из клики обществ по защите прав животных «уч-уч». Однако в то же время я сторонник более гибкого подхода к природе сознания, чем большинство современных ученых. Не желаете выпить «хууууу»?
— Да, спасибо.
— Пиво, вино, что-нибудь покрепче «хууууу»?
— Пиво, если можно «грррннн».
Хамбл подпрыгнул, протянул передние лапы себе за голову, не глядя вытащил из бара нечто отдаленно напоминающее бутылку, наполнил бокал пивом и передал Саймону, не пролив ни капли и не переставая жестикулировать:
— Хотя этот автор писал давно, в самом начале века, и имел более чем выраженное пристрастие к морфину, я полагаю, его определение сознания до сих пор не утратило актуальности. Вы ведь, конечно, читали «Душу человека» Эжена Маре[156] «хууууу»?
— Боюсь, что нет, доктор Хамбл.
— Пожалуйста, обозначайте меня Реймонд. Итак, «грррннн» Маре первым зажестикулировал о различиях между индивидуальной и филогенетической памятью в сознании животных. Он выдвинул гипотезу, что именно относительная доля каждого из этих двух типов памяти у животных любого вида определяет, насколько принадлежащих к нему особей можно обозначать как
За время своей работы с Буснером Саймон уже довольно хорошо изучил как книгу Линнея, так и нравы шимпанзе, и поэтому не стал демонстрировать раздражение по поводу жестов Хамбла. Напротив, он переполз через комнату и низко поклонился, показывая:
— Пожалуйста «ХууууГррррннн», доктор Хамбл, Реймонд, я восхищаюсь вашей библиотекой и, несмотря на краткость нашего знакомства, нахожу вашу задницу необыкновенно притягательной… Дело, однако, в том, что я уже знаком с конгломератом мнений, содержащимся в литературе о приматах самых разных эпох, особенно в части, касающейся человека. И все, что я узнаю, лишь обостряет мою боль «хуууугрррннн», когда я вижу, что в мире, судя по всему, произошел полный переворот: где были люди, теперь шимпанзе, где были шимпанзе — люди.
Не упустив из виду, что Хамбл не отдернул переднюю лапу, Саймон вернулся в кресло и продолжил показывать:
