Тут, видно, ничего уже не поделаешь. Не хочет старая признавать моего благородства, хоть ты в лепешку расшибись.
А вскоре заглянул Давид и к нам во двор. В дом не вошел, в окошко постучал.
— Вот и мы дождались, — упавшим голосом произнесла бабушка. Да и я перепугался: схватил письмо, а прочесть не могу.
— Не вам, не бойся, — буркнул почтальон и направился к калитке.
Письмо было бабке Гапе, старой Миронихе, которая так и прижилась у нас, потому что землянку ей слепить некому.
Чуяло сердце старой Миронихи, что так оно и будет, что не увидит она больше своего Василя — своего соколика, что сложит он свою головушку на чужбине и никто не придет на его могилу, никто не принесет ему красного яичка на радуницу и что самое ее, сироту старую, некому будет проводить в последний путь.
Мы с бабушкой очень жалеем всегда тихую, добрую и ласковую бабу Гапу. Она нам, как своя. И когда Мирониха захотела отслужить службу, «по убиенному Василию», бабушка не возражала, хотя на поминки обязательно явится ненавистная ей Чмышиха.
…Изо дня в день проходит мимо нашей хаты Давид, разносит письма из Европы: кому — открытки с Бухарестом и Будапештом, кому — от командования.
Вторая пасха
Однажды утром бабушка сказала нам с Глыжкой:
— Все люди как люди, одни мы беззаботные. Глядишь — тот куренка заимел, тот гусенка, тот телушку, тот хворобушку. Может, и нам пора хоть шелудивенького поросеночка купить?
— А за что? — разинул я рот.
— А за твои заработки, — поддела меня бабушка.
Я знал, что у старой водится какая-никакая копейка. Прошлым летом то бурачки, то морковку на базар помаленьку носила. Да и за мой щавель не все деньги мне на тетрадки отдала. Она собиралась купить юбку к своему смертному часу вместо той, что забрал при немцах Неумыка. Неужто передумала?
— А, — махнула бабушка рукой на образа. — Если он добрый, то и так примет. А может, и еще соберу…
Раза три по воскресеньям ходила она на базар и возвращалась с пустыми руками, а на четвертый, продав еще с ведро семенной ржи, принесла в мешке сосунка. Глыжка был на седьмом небе от радости: такой смешной сосунок, маленький, шустренький, рябенький. Налила ему бабушка немного затирки в черепок — всю вылакал.
— Теперь ваш батька может приходить домой на все готовое, — довольная собой, сказала бабушка.
Так мы и живем: Глыжка поросенка пасет до школы, а мы с бабушкой вскапываем огород. У меня на руках мозоли.
Бабушка все время ворчит:
— Вот-вот! Лодырь за дело, а мозоль за тело. Ты вот глянь только — ни одного мозольчика!
Воткнув лопату в землю, она показывает мне свои руки. Руки у бабушки тонкие — кости, обтянутые кожей, да еще синие вздутые жилы. А ладони большие, как у мужчины. Кожа на них жесткая, отполированная о деревянную рукоятку, а возле самых пальцев она и вовсе ороговела. Где тут вскочить пузырю?
— Почему они такие? — спрашивает бабушка.
— От старости, — схитрил я.
Улыбка у бабушки в глазах тотчас погасла, она обиженно покачала головой.
— От дурости, а не от старости. У дурней всегда руки такие… Да только если б дурней не было, умники бы с голодухи пухли.
Под «умниками» она, конечно, подразумевает нас с Глыжкой.
А над нами кружат аисты. Высоко — под облаками. Если снизу глядеть — тонкая, длинная палочка вроде карандаша и два крыла. Подняться бы вот так самому и посмотреть с высоты, какая она, земля. Говорят, если высоко поднимешься, — люди, как мурашки.
Где-то возле школы играет духовой оркестр. На селе тихо, и торжественные марши слыхать у нас на огороде. Это на трансформаторной будке установили громкоговоритель. Когда марши умолкают, слышен строгий мужской голос, но слов издали не разобрать. Поговорит немного — снова музыка. Что-то она сегодня разыгралась. Может, какой праздник?
— Ага ж, праздник — святые трутни, — все еще сердито говорит бабушка.
Лучше помолчать.
По другой стороне улицы идет старый Давид, быстро идет, так и подскакивает. Что-то прокричал нам издали, помахал рукой. А что он кричал, поди догадайся.
— Слава богу, что мимо, — сказала бабушка. — Сон мне сегодня дурной снился. Будто бобы молотила. Крупные-крупные. Гапа говорит, бобы — это слезы.
— Больше верь своим снам, — откликнулся я.
— А чьим же мне верить? Твоим? Так у тебя же и сны дурацкие.
Ни с какого боку к ней теперь не подъедешь. И все из-за тех мозолей. Копает и копает, даже не разогнется. А мне очень уж охота поговорить, особенно на политику тянет.
— Скоро Гитлера с Геббельсом изловим, — начинаю я, старательно разбивая влажные комья земли: бабушка любит, чтоб было мягко.
— Уж не вы ли с Санькой? — буркнула она и поплевала на руки.
— Зачем — мы? — почувствовал я себя слегка задетым. — Найдется, кому ловить.
— И откуда только ты все знаешь?
— Министр сказал.
— А-а-а, — разочарованно протянула бабушка, но все-таки заинтересовалась: — Ну и что им тогда будет?
Что им будет, я и сам толком не знаю. Надо полагать, по головке не погладят за их делишки. Если верить Министру, так их посадят в клетки и будут возить по всем городам и селам, как зверинец. Клетки, конечно, сделают железные, иные народ разнесет в щепки: каждый захочет хоть ущипнуть. А женщины на собрании в бригаде кричали, что они и за железом тех выродков достанут…
— Не будет ничего этого, — махнула рукой бабушка. Наконец она распрямила спину и вытерла со лба пот. — А если и будет, так до нас не довезут. Никакого Гитлера со всеми его гитлерятами не хватит, чтобы расквитаться на людей загубленных. Копай-ка лучше и не морочь мне головы.
Я копаю, а глаза мои на улице. Гляжу и де верю — Смык бежит. Похоже, что все мои ультиматумы ему нипочем — он и не думает меня бояться. Счастье его, что бабушка рядом, я бы показал ему дорогу. А при бабушке нельзя. И Смык, видно, это понимает. Нахально подбегает к нашему забору и кричит:
— Капитуляция!
Я и головы не повернул.
— Капитуляция! — еще громче повторил Петька.
Что он там за чушь несет? Капитуляция какая-то.
— Чего? — не поняла и бабушка.
— Германия сдалась! По радио передают! — сказал наконец Смык по-человечески.
Так вот чего радио разыгралось! И Давид нам рукой махал, а бабушка говорит — святые трутни! Ну уж извините, чтоб я теперь грядки копал. Да и бабушка воткнула лопату в землю и побежала в хату.
Я забыл, что Петька — мой лютый враг, мы бежим по улице вдвоем и, кого бы ни встретили, кричим в две глотки:
— Слыхал, дядя? Капитуляция!
Бросив сосунка, за нами увязался Глыжка. Мы промчались по нашему Нижнему долу, обрадовали
