офицеров учиться.
— А примут? — не поверил Санька.
Конечно, примут. Юрка в этом уверен на все сто. Кого же тогда принимать, если не таких боевых хлопцев? К тому же он обещает нам помочь, показать все ходы и выходы. Особенно Юрка советует налегать на математику. У них, в артиллерии, это самое главное. Не умея считать, угодишь, чего доброго, по своим.
У Юрки на погоне, рядом с блестящей пуговицей, золотистая артиллерийская эмблема, и мы с Санькой время от времени украдкой на нее поглядываем.
— Неужели вы из пушек стреляете? — все еще не верит Санька.
— Из гаубиц, — не обиделся Юрка и тут же поделился своими познаниями: — Гаубица — это такое орудие, которое короче пушки.
Нет, славный хлопец этот Юрка. И такая у него жизнь интересная: гаубицы, пушки… И сам уже почти офицер. Только подготовительное училище окончит, а там три года — и лейтенант. И добрый хлопец. «Приходите, — говорит, — я вам ходы и выходы покажу». Да мы за Юрку уже готовы в огонь и в воду. Правда, он малость задается, так что вы хотите: каждый бы задавался, имея такой мундир. Это вам не Санькины галифе.
Словом, хорошо мы с ним поговорили, и, лишь прощаясь, он нас словно бы попрекнул:
— Вы думаете, меня одолели бы? Нет, хлопцы, я армейский паек ем и боксом занимаюсь. Бывайте! Завтра на танцах встретимся.
И ушел, посвистывая, шикарный, наодеколоненный. Мы с Санькой только вздохнули.
Скорей бы уже и нам в то училище. Не ради армейского пайка, конечно. Нас и без пайков черт не возьмет. Мы и так хлопцы ничего себе, хотя Санька слегка широконос и рыжеват, а у меня шея длиннее, чем надо бы. Но если бы нам еще Юркины погоны, к нашим девчатам никто не подступился бы.
Идем мы с Санькой домой и мечтаем, как оно сложится у нас, в артиллерии…
Что такое земная юдоль
Жито уродило редкое — глушили сорняки. А ячмень тот и вовсе едва от земли поднялся, как выбросил колоски. Ударила сушь — он так и осел. Теперь ни жаткой его не взять, ни серпом. Единственный эмтээсовский комбайн, который впервые после войны прислали к нам в деревню, и жать не жнет, и чтобы совсем развалиться, так не разваливается. Из-под него целыми днями не вылезает насквозь промазученный и злой, как черт, комбайнер. Он бранится так, что ни на начальство не смотрит, ни на господа бога.
Наша бригадирша, боевая и довольно языкастая Нинка, для него нуль без палочки. Прибежит она со своей бригадирской козой замерять, сколько сжато, а мерять-то и нечего: с самого утра из-под комбайна торчат ноги комбайнера. Тут-то и начинается.
— Снова стоял со своей самопрялкой? — злится Нинка. — Если б не бабы с серпами…
Тогда из-под комбайна показывается взлохмаченная голова, глаза комбайнера превращаются в узкие злые щелочки, а в голосе и приказ, и вопрос одновременно!
— Иди ты… знаешь куда? Лучше бы окопы на поле заровняли…
Бригадирша тоже за словом в карман не лезет.
— Может, тебе еще тротуар замостить и подмести веником?
Иной раз комбайнер показывает не только голову, а вылезает и сам.
Тогда у них такие разговоры.
— Что это такое, я спрашиваю? — тычет он Нинке под нос какую-то железяку. — Ну, что?
— Ну… крылышки от бомбы, — отвечает бригадирша.
— Кры-ы-лышки, — передразнивает комбайнер. — У меня от этих твоих крылышек ножи полетели. Убрать у вас руки отсохли. Вот развернусь и уеду…
Да что ему Нинка? Он однажды даже у председателя колхоза, товарища Мороза, при нас спросил, знает ли тот, куда ему идти.
Кого-нибудь другого Мороз съел бы заживо, а комбайнеру сошло с рук.
Про нас с Санькой и говорить не приходится. Тут не разберешь, то ли мы возчики зерна, то ли слуги для комбайнера.
То ключ ему подай, то молоток поищи, то сбегай за версту к мужчинам, которые косят тот несчастный ячмень, и попроси у них табаку на цигарку, то воды принеси напиться. А если теплая, так еще и поглядит на тебя, как бог на червяка. Будто это мы отвинчиваем в его комбайне гайки, теряем болты, рвем цепи и подкидываем под ножи крылышки от бомб. И мы все терпим. Терпим потому, что когда эта громадина все- таки оживет и потащится вслед за трактором, то можно взобраться наверх и, как на капитанском мостике, проехать по полю, гордо поглядывая, как где-то там внизу наши девчата гнут спины с серпами. А вечером можно с этаким безразличным видом при случае сказать:
— У нас на комбайне полный порядок.
Можно словечко подкинуть мудреное: шнек, агрегат, контакт. Мы их знаем уйму.
Одно только плохо — не каждый вечер нам удается побывать на гулянке. Частенько нас посылают ночью оттаскивать солому от молотилки. И неохота, да Нинка уговорит. Так уж мягко стелет: хлопчики, хлопчики, хлопчики. Мы и любенькие, мы и дороженькие, и на нас вся бригада держится. Если уж такие ударники и стахановцы, как мы, не пойдут, так неизвестно, что и будет. Чуть ли не свет вверх ногами перевернется. Вздохнешь и пообещаешь прийти. А вечером, когда зайдет солнце, когда совсем стемнеет и по пути на вечеринку запоют девчата, тебе просто свет не мил.
звенят девичьи голоса на всю улицу. А тут еще бабушка словечко забросит:
— Иди уже, зовет…
Я завожусь, как говорит наш комбайнер, с пол-оборота. Гляну, не слыхал ли бабушкиной издевки отец, и в атаку:
— Иди, иди… У тебя одни гулянки на уме, а солому кто будет таскать — черт лысый?
Но бабушку так легко не остановишь. Она, прибирая посуду после ужина, будет ворчать, пока не уйдешь из хаты:
— У меня гулянки на уме… гулянки на уме. Засиделись в холостяках. И сын, и батька. А у меня гулянки-хворобянки на уме…
Все это говорится не столько для меня, сколько для отца.
Мое холостяцкое положение бабушка ставит в строку, должно быть, для удобства. Она боится, что мы с отцом наведем вскорости полную хату хозяек: один — невестку, второй — мачеху. Тогда она посмотрит, как они поладят у печи. Вот смеху будет!
Только пусть наши с отцом жены не надеются: она их и к загнетке не подпустит. Сыскались на все готовенькое. Словом, перепадает нам с отцом на баранки, только выслушивай.
А мне некогда долго слушать, нужно скорей бежать на бригадный двор и первому захватить Буянчика, иначе будешь всю ночь у Слепки в поводырях ходить.
Ток расчистили на жнивье за колхозным садом. Сюда навозили громадную, почти с нашу каменную школу, скирду ржи. Рядом с этой соломенной горой молотилка кажется совсем маленькой, незаметной. Это пока она молчит. Но вот выстрелил в ночное небо тугим комком дыма трактор, деловито запыхтел, заворчал; забегал, как шальной, цокая швом по гладким стальным бокам шкивов, широкий кожаный привод;
