дождем прозрачных осколков, полетело вниз с высоты двенадцатого этажа…
…Эндрю вздрогнул… и проснулся. Несколько секунд он не мог понять, с чего это вдруг у него появилось внезапно нахлынувшее чувство тревоги.
Он сел на кровати.
Блики ночных огней метались по стенам роскошного номера. В пустой комнате было тихо. Ни шороха, ни звука. Гостиница спала, и никто не смел потревожить покой её респектабельных посетителей.
«Зомби, – вдруг понял он. – Умер зомби».
Это могло значить только одно: живой робот выполнил приказ о самоликвидации, совсем недавно заложенный в его несложную программу. После того как зомби устранил единственного потенциального врага, Эндрю всё-таки на всякий случай перестраховался и закодировал в подсознании живого мертвеца эту команду. Только на появление одного-единственного существа был запрограммирован живой робот отреагировать таким образом…
– Меченосец жив? Проклятие!!!
Эндрю заметался по номеру, круша мебель в приступе неистовой ярости.
– Но как? Каким образом?
Глядя через глаза управляемого им живого мертвеца, он ясно видел труп Ивана, видел, как в его ухо вонзается металлический штырь, как в агонии бьётся тело… Ни один человек не мог выжить после такого! Ни один человек! Значит, этот парень?–?что-то другое. Гораздо более опасное, чем Эндрю мог себе представить. Вернее, он стал таким. Совсем немногим раньше, тогда, стоя у стен тюрьмы, Эндрю смог свободно проникнуть в его сны, в его кошмары. Смог узнать, чего всё-таки боится его единственный враг. Правда, потом ему это не удавалось ни разу. Почему?
Эндрю сжал кулаки в бессильной злобе. «Почему? Потому, идиот. Он набирается сил! А ты сидишь в шикарном отеле и балдеешь от собственной крутости!»
Он усмехнулся собственным мыслям. Нет, ещё не все потеряно. Он знает его слабое место. Он, Эндрю Мартин, знает единственный кошмар своего врага, постоянно преследующий его во снах.
И он устроит ему этот кошмар.
Но только наяву.
…Крыса осторожно всунула нос между деревянными прутьями. Темнота впереди пахла мясом. Свежим, тёплым мясом и запекшейся кровью, которая так часто появляется на этом сыром полу и которую так приятно с него слизывать.
Крыса была молода и нетерпелива, однако всё же мощный инстинкт самосохранения мешал ей тут же кинуться вперед, навстречу пиршеству, над которым уже начали кружиться большие зелёные мухи. Но мясо не шевелилось, и осмелевший зверёк, ещё раз понюхав воздух, выбежал из норы, спеша урвать лакомый кусочек, пока на запах свежатинки не сбежались многочисленные сородичи…
Человек лежал на полу, прижавшись щекой к ледяной утрамбованной земле. От холода ныли оставшиеся зубы, кровь сочилась из разбитых десен и капала на пол, привлекая тучи летающих и ползающих насекомых, которые щекотали лапками лицо, лезли в нос и уши, кусали, грызли, лакомились его живой плотью.
Но человек не шевелился. Он терпел. Он терпел голод и дикую жажду, одуряющую жару днем и жуткий холод ночью, ежедневные пытки и мысли о том, что теперь-то, после стольких дней плена уже нет смысла надеяться на помощь товарищей по оружию. Он терпел и сейчас. Он видел сквозь ресницы, как на него смотрели две чёрные бусинки, как подрагивал носик ночного охотника.
И ждал…
Крыса, стуча коготками, подбежала к кровавой лужице и стала жадно лакать. Тёплая, неимоверно вкусная жидкость ударила в голову, опьянила и напрочь отбила всю науку, которую вдалбливало в юную голову мудрое старшее поколение. И потому, когда внезапно ожившее мясо резко дёрнулось, зверёк замешкался лишь на какую-то долю секунды. Долю секунды, которая для многих неосторожных созданий становится вечностью.
…Человек выплюнул крысиную голову и приник ртом к обезглавленному тельцу, высасывая из него кровь. Молодой охранник с болтающимся на плече автоматом поморщился и плюнул через деревянную решетку.
– Вонючая собака, грызущая нечистое мясо, – пробормотал он.
Пленник улыбнулся красным ртом, втянул в себя кровавые сопли и метко плюнул в ответ. Охранник не успел увернуться, и плевок попал ему точно в лицо. Парень отшатнулся, потерял равновесие и упал на землю, гремя потерянным автоматом. Хохот заключенного взорвал тихую ночь.
На шум прибежал ещё один охранник, постарше, видимо, какой-то начальник.
– Что случилось, Ахмед? Что за шум?
– Да вот, споткнулся, – оправдывался красный как рак охранник.
– Небось заснул и свалился, идиот.
Начальник хотел учинить парню разнос, но потом передумал и широко зевнул.
– Смотри, стереги как следует. Это очень опасная собака, его знают по всей границе. Много наших поубивал. Но ничего, если завтра так ничего и не скажет, отрежем ему голову во имя Аллаха.
Он погладил чёрную бороду, снова широко зевнул и пропал в темноте ночи.
– Завтра тебе отрежут голову, но сегодня я отрежу тебе что-нибудь менее важное.
Шипя от ярости, парень достал нож из-за голенища сапога, потом отпер замок и шагнул внутрь клетки.
Это был шанс. Пленник подобрался, собрал последние силы, прыгнул вперед и… проснулся.
Бывший старший лейтенант Калашников лежал на убогой больничной кровати, похожей на тюремные нары. Он лежал так уже больше года. И тогда, в плену, и той ночью, когда он бежал через горы, сам не зная куда, отстреливаясь и раня острыми камнями босые ноги, ему было в тысячу раз лучше. Он жил, он двигался, у него была надежда.
Сейчас надежды не было. Проклятая собака навечно приковала его к больничной койке. Всё тело ниже шеи было парализовано. Он мог есть, мог орать в приступах безумия, мог скрипеть остатками зубов, начавших катастрофически быстро выпадать от постоянного стресса и прогрессирующего авитаминоза, мог страшно материть докторов, вытащивших его с того света. Он мог часами смотреть на серый, потрескавшийся больничный потолок и каждый день умолять лечащего врача сделать ему один- единственный укол, который прекратит его муки.
Но врач попался упрямый. Когда бывший лейтенант отказался от еды, в руки ему вонзились стальные иглы. Через них в неподвижное тело проклятый доктор насильно вливал какую-то жидкость, которая не давала Калашникову так запросто уйти из жизни.
Никто не приходил к нему. Он сам не хотел этого. Нет, в Москве у него были старые боевые друзья и родственники, которые, глядишь, и навещали бы калеку раз-другой в месяц, сочувственно кивая и оставляя на облезлой тумбочке пакеты с фруктами. Но чужая жалость была для него, боевого офицера, самой страшной пыткой. Он видел сочувствующие лица родственников и друзей, приходящих к другим больным? –?соседям по душной восьмиместной палате, – и чудилось ему, что за скорбными масками посетителей мелкими червяками копошатся мыслишки, мол, спасибо Тебе, Господи, что это не я сейчас живым трупом гнию на больничной койке.
А он?–?гнил. Заживо. Медперсонал, чья зарплата была меньше пособия по безработице, выплачиваемого нищим где-нибудь за границей, в большинстве своем особо не рвался выполнять свои обязанности. Только иногда престарелая санитарка тётя Клава, умеющая материться громко, длинно и заковыристо, откидывала одеяло и, отодвинув огромным марлевым тампоном прозрачную трубку катетера, мыла несчастного, ворча:
– Ишь, разлёгся, окаянный. Давай поднимайся! Долго я буду тут тебе мудё намывать? Пушшай девки помоложе ими занимаются, прости господи. Шевелись, хоть пробуй помаленьку, а то так всю жисть и проваляешься…
Потом она поправляла подушку и уходила, качая головой и шепча про себя:
– И за что ж такого молодого-то покарал, Господи? Ему б жить да жить. А так-то что? Мертвец?–?не мертвец… Мученик, одно слово…
…Пролежни на спине из красных пятен постепенно превращались в смердящие раны.
