Зоино золото

незрело. Торговцы все время нарушают закон, вот что он хотел этим сказать. Вороватость и скрытность приносят им богатство. Эллиот вдруг осознал, что за всеми улыбками и восторгами Корнелиус завистлив. Он завидует партнерам, коллекционерам и торговцам, людям, которым его опыт и знания верно служили тридцать лет. Ему до смерти осточертело смотреть, как они покупают предметы искусства так же, как он — ботинки, вот только их меньше волнует цена. Он должен был стать партнером много лет назад, но почему-то другие — молодые, нахальные — все время опережали его.

Керстин Эстлунд сказала, что Корнелиус выступал свидетелем при составлении поддельного завещания. Вся выставка работ Зои была аферой.

Линдквист, Корнелиус, Демичев. Он представил их у края могилы. Официальный визит ради соблюдения приличий. Жадные старики. В прежней России, той, в которой родилась Зоя, в гроб, в крайнем случае на могильный камень, клали кусок хлеба. Хлеб был связью с миром иным.

Демичев отпустил Эллиота и принялся засыпать Буркхардта вопросами о его предпочтениях в русском искусстве. От огня в комнате стало жарко. Эллиоту показалось, что его вот-вот стошнит. Он ощутил горький привкус, жжение в горле. Он отхлебнул вина.

Керстин сказала ему в тот вечер в баре: «Просто хотела узнать, участвуете вы в этом или нет, вот и все».

Из глубокого кожаного кресла Демичев разглагольствовал о вопросах культуры, одной рукой он вяло жестикулировал, другой — полоскал кубики льда в бокале виски. У него было лицо профессора: добрые глаза, седые волосы, зачесанные назад, меланхолично обвисшие щеки, придающие ему сходство то ли с Ричардом Никсоном, то ли с бладхаундом. В разговоре его политические, исторические, культурные познания устрашали. Казалось, он читал все, причем в оригинале. Годами он извлекал выгоду из своей эрудиции, поставив свой особый нравственный релятивизм на службу многочисленным хозяевам. Демичев полагал, что в мире нет ни добра, ни зла. Есть лишь различные наборы ценностей, приоритетов и перспектив. Задача образованных людей — понимать их, а осуждают пусть бульварные писаки да уличные ораторы. Хуже того, осуждение влечет за собой моральные императивы, которые, в свою очередь, провоцируют конфликты, равно как и причиняют массу неудобств.

В отличие от Эллиота, Демичев процветал после скандала с иконами. Об этом кричал покрой его костюма. Рядом с ним Эллиот в мятом пиджаке и забрызганных грязью брюках чувствовал себя бродягой. Он глотнул вина; алкоголь ударил в голову с неожиданной силой. Он подумал о Керстин Эстлунд: где она сейчас? Он представил, как она сидит за рулем своего побитого «фольксвагена» и следит за каким-нибудь зданием — возможно, за этим самым домом, — смотрит на светящиеся окна и дыханием отогревает руки. Интересно, как у нее успехи со статьей?

— Маркус?

Он поднял взгляд. Корнелиус стоял рядом с ним с бутылкой в руке.

— Еще немного?

— Спасибо.

Корнелиус налил ему вина. В противоположном конце комнаты Демичев разливался соловьем:

— Россия стоит на краю обрыва. — Акцент наполовину славянский, наполовину калифорнийский, этакий Сталин на доске для серфинга. — Марксизм был материалистической идеологией — и, следовательно, абсолютно чуждой для России, — но все-таки идеологией. Без нее мы обречены на нигилизм, на разрушение общества духом наживы. Все, что мы зовем цивилизацией, находится под угрозой.

Буркхардт выпрямился на диване, зажав бокал вина коленями. Он нахмурился за прямоугольной оправой очков.

— Но как по-вашему, что-нибудь можно сделать?

— Мы должны вернуться туда, где сошли с пути. Мы должны снова задуматься над вопросами, которые занимали русских художников в XIX столетии, после победы русского народа над Наполеоном — народа, прошу заметить, а не его прозападных господ. А именно — что значит быть русским? Каково место России в мире? Я имею в виду, культурное, духовное место.

Буркхардт кивнул, словно все это действительно имело для него какое-то значение:

— Непростые вопросы.

— Именно. — Демичев улыбнулся, глаза его блестели в свете камина. — Но были великие умы, которые считали, что на них можно ответить. И, кто знает, быть может, их время наконец-то пришло. Быть может, сегодня их послание нужно миру больше, чем когда бы то ни было.

Эллиот наблюдал за ним, стараясь увидеть хоть намек на смущение, но безуспешно. Сегодня Демичев возвещает важность русского культурного наследия. А завтра продаст его из-под прилавка за наличные, не задавая вопросов.

Буркхардт заинтересовался посланием.

— Для этого надо понимать Россию, — заявил Демичев. — Надо знать, как она создавалась. Видите ли, христианство пришло в Россию из Византии, а не из Рима. В России церковь и государство были едины, а не разделены, как на Западе. Религиозные таинства проникали повсюду, они были всеобъемлющи, и наше великое искусство, наша музыка во многом слились с ними.

Корнелиус плюхнулся на диван, словно зритель, опоздавший к началу спектакля.

— Но более важны различия в теологии, — продолжал Демичев. — Западная теология вытекает из осознанного принятия Божественности. Русская же церковь всегда стояла на том, что человеческий разум не способен постичь Бога. Русские должны ощущать Бога, чувствовать его.

Демичевская культурно-историческая перспектива эволюционировала за последние три года. Она приобрела любопытный религиозный аспект, что заставляло гадать, не обратился ли он сам к Богу, — вот только в России считалось, что лишь страдания способны пробудить духовное сознание, а их как раз Демичев избегал любой ценой.

— И тут на сцене появляются иконы, — любезно добавил Корнелиус. — Так ведь, Лев?

— Разумеется. Икона — это не украшение. И не учебное пособие для бедных и неграмотных, подобно западному религиозному искусству. Это врата в Сферу Божественного. — Демичев покачал пальцем. — Русские всегда молились с открытыми глазами.

Эллиот подумал о Зое, девочке в белом платье, что широко раскрытыми глазами вглядывается в глубины сияющего образа: Пресвятая Богородица с младенцем Христом. Синева и золото. Именно иконы она взяла с собой из России, а больше, пожалуй, и ничего. Но судя по ее письмам, богомолкой она не была. Демичев стрелял наугад. Иконописная связь — простое совпадение. Для духовно опустошенных иконы всего лишь товар.

Буркхардт поправил очки.

— Так вот какое послание вы имели в виду, — сказал он. — Оно в высшей степени мистическое.

Демичев кивнул.

— Мистическое, глобальное, братское. — Он заметил, что Буркхардт нахмурился, и наклонился вперед. — Что сплотит людей сильнее, чем созерцание высших сфер? Человек, стоящий перед Вселенной, вскоре забудет свои мелкие амбиции, мирскую суету. Дело не в терминах, сектах, символах веры. Оставим сии предрассудки римским католикам. Миссия России в мире, подобно миссии художника, состоит в том, чтобы открыть наши сердца красоте и тайне существования.

Буркхардт внимал. Он мог использовать эту духовно-историческую точку зрения. «Нью-эйджевый»[13] подтекст неявно делал ее актуальной.

— И Зоя, — сказал он. — Вы полагаете, что в этом суть ее притягательности и ее значимости.

— В точку, — согласился Демичев. — Ее работы вторгаются в подсознательное, в коллективную память русских людей. Ее притягательность не только в художественной ценности. Это притягательность истории.

Эллиота тошнило. С каждым словом Демичев низводил Зою до уровня абстрактной концепции, отчего она казалась бесповоротно мертвой и погребенной.

— Следовательно, можно сказать, что работы Зои — это мост, — осмелился Буркхардт, — между прошлым и будущим. Она объединяет материалистический век.