неврологические нарушения, возможно результат менингита. Все согласились, что она должна покинуть страну как можно скорее.
Сохранились черновики Зоиных писем к Карлу, в которых она пыталась рассказать ему, что произошло. Но посылала совсем другие письма, если судить по ответам. Карл завяз в деле по обвинению в клевете, выдвинутом правительством. Он не мог уехать из Стокгольма, пока все не закончится. Она покинула Тунис в начале июня и отправилась во французский санаторий на курорте Жуан-ле-Пен. Там она провела шесть недель, одна.
Руки Эллиота снова дрожали, когда он связывал тунисские письма. Он заболевал. Ему было холодно, но лицо горело. Он убрал письма обратно в коробку, а коробку — в стол. Он знал, что должен ввести важную информацию в базу данных. К тому же он прочитал еще не все письма за 1931 год. Но он не в состоянии делать это сейчас. Есть заботы поважнее. Он должен принять лекарства и согреться.
Дров больше не было. Или он раздобудет топливо, или замерзнет до смерти. Он разыскал топорик в котельной и отправился в лес. Вечерело, солнце красным пятном зависло над горизонтом. Снег лежал заветренными, покрытыми коркой льда островками. Эллиот поднял воротник пальто и побрел к берегу, прислушиваясь к хрусту наста под ногами.
На возвышении у берега росла сосна, кривая и иссохшая, с выбеленным ненастьем стволом. Он встал поудобнее и принялся работать топором, ухватив его обеими руками.
Ветер слабый, но переменный. Он порывами задувал вокруг мыса к берегу, издавая шлепающие, булькающие звуки. Минута в ледяной воде — и кожа будет гореть огнем. Он умрет, погруженный в обманчивое тепло.
Ветки цеплялись за рукав. Хлестали его по липу, словно пытались отогнать. Он рубил вслепую, удары становились все чаще. Он отчаянно обрубал ветки, оступаясь, спотыкаясь о торчащие из земли корни. Лицо его горело от лихорадки и физического напряжения.
Они сказали, что разница между жизнью и смертью — одна минута. Он слышал, как зеваки рассуждали об этом, словно в самом факте есть нечто благотворное, словно из этого в самом деле можно извлечь урок. Повзрослев, он заметил, что трагедии и
Но в первый раз, услышав это, он был слишком юн, чтобы пройти мимо. Ему было всего семь лет.
Он нарочно медлил, поднимаясь в ванную. В этом все дело. Он тоже хотел посмотреть, особенно ему нравилось начало. Но отец сказал, что это только для взрослых и вообще, ему давно пора спать.
На лестничной площадке он остановился и надул губы. Если он не сможет посмотреть, то пусть и мама немного пропустит. Он сел и уставился на стенные часы, ожидая, пока начнется музыка.
Он сидел так около минуты.
Он никогда никому об этом не говорил. Отец не спросил его, почему он так поздно поднял тревогу. Он вообще был молчалив. Но Эллиот помнил, как врач «скорой» качал головой, когда мать уносили: «Минутой раньше — и ее спасло бы искусственное дыхание».
Он сразу понял, что это значит: ее убили не таблетки. Она тоже утонула. Она сделала то, что пыталась сделать Зоя, только вот у матери все получилось.
Руки его распухли и покрылись кровоподтеками. Пальцы словно приросли к топору. Он не смог бы отцепить их, даже если бы захотел. Он ударил еще раз, и промахнулся, едва не всадив острие в собственное колено.
Море плескалось о берег. Черное безболезненное забвение всего в нескольких коротких ярдах. Неизбежное, в конце концов. Бояться нечего. Эта мысль, словно чья-то незримая рука, похлопала его по плечу. Но он не отправится в это путешествие, пока секреты Зои не откроются ему. Он не уйдет, пока не докопается до истины.
Он монотонно трудился до темноты. От дерева остался лишь расколотый пенек.
Дрова были сырыми. Скоро дом наполнился едким дымом. Эллиот распахнул окна в студии и в прихожей и смотрел, как клубы дыма по спирали поднимаются вверх. Внезапный сквозняк загасил свечи. Фонари мерцали в комнатах и на лестнице, отбрасывая изменчивые тени на потолок. Корнелиус три раза звонил ему на мобильный. Эллиот не взял трубку.
Той ночью он спал в гостиной, перед большой печью. Он видел Зою в пронизанной солнцем воде, видел, как течение несет ее навстречу смерти. Видел ее обритую голову в санатории, где ей поставили диагноз: церебральная анемия.
Он был там с ней, наедине, в камере с зарешеченным окном высоко в стене между ними, хотя в санатории не место камерам. Зоя выглядела моложе своих двадцати восьми. Она была похожа на ребенка. Он начал рассказывать ей о лекарствах, которые принимает, и как именно Пол Коста советовал их пить. Но когда он заглянул в ее лицо, то увидел, что она не слушает. Она смотрела в окно. Маленький квадратик света отражался в ее глазах, искрами золота в черных озерах.
Подсознательно он понимал, что она может снова попытаться это сделать. Убить себя. Зачем бы еще ее поместили в эту клетку с обитыми войлоком стенами и матрасом вместо кровати? Они боялись, что она причинит себе вред, и почему бы и нет? Если ничего не изменилось.
Поговори с ней. Подбодри.
— Что ты собираешься делать, когда выйдешь отсюда? Уже придумала?
Он вдруг подумал, что в «Буковски» все просто обалдеют, когда узнают, что она не умерла. Не говоря уже о докторе Линдквисте. Ему придется вернуть все картины и дом тоже.
Она продолжала смотреть в окно.
— Италия, — сказала она.
— Италия? Когда?
— Как можно скорее.
Это не было причудой. В ее голосе звенела решимость.
— Почему Италия? — спросил он. — Почему именно туда?
Зоя разочарованно, с жалостью посмотрела на него. Ребенок-соблазнительница.
— Сам знаешь.
Ее голос был таким громким и отчетливым, что Эллиот не сомневался, что кто-то говорил с ним наяву. Он резко сел, моргая, открыл глаза, ожидая увидеть, что он в комнате не один.
Сквозняк теребил занавески. Скрипели ступеньки лестницы.
Он с головы до ног был в поту. Даже одеяла промокли. Но жар спал. В дрожащих руках и ногах ощущалась слабость, но разум был удивительно ясным. Сон без лекарств. Он до сих пор не привык к этому.
Часы в прихожей пробили семь.
Он отправился в ванную и разделся. Стоя под холодным душем, дрожа, он тер себя куском мыла из «Величавого ибиса».
Он заметил свое отражение в зеркале и недоверчиво уставился на него. Смертельно бледное, осунувшееся лицо, заросшее щетиной, сальные волосы свалялись в подобие вороньего гнезда на макушке. Ветка дерева оставила царапину под правым глазом, в дюйм длиной, уже покрывшуюся багровой коркой в форме полумесяца. На лбу тоже были ссадины. Он оглядел себя и увидел, что руки разодраны до локтей.
В доме Зои оставалось лишь это зеркало. Оно было намертво прикручено к стене. Страшно подумать, как быстро забываешь о внешности, когда не можешь взглянуть на себя.
Ему подумалось, что больше всего он похож на сумасшедшего. Одного из тех печальных доходяг в обносках, вечно бормочущих себе нос, типов, которых сторонишься в супермаркетах. Может, так и есть? Может, жизнь в доме Зои свела его с ума?
