неопытна, а он… – я подыскивала правильные слова для объяснения своего непонятного проступка, – Лапонецкий был так настырен, так заверял, будто его чувства хватит на двоих, что даже родители поддержали этот его напор.
Никто не понимал истинного масштаба моих терзаний. И не догадывался, как много раз потом я проклинала себя за то, что от дурацкой легковерности сотворила с собственной жизнью.
Родители в этот непростой для меня период стали вести себя чрезвычайно тактично. Ни разу из их уст не прозвучал главный вопрос: «Кто отец ребенка»? Как в доме повешенного не говорят о веревке, так и проблема отцовства была автоматически ликвидирована предложением Лапонецкого. Полагаю, папа с мамой боялись даже заикнуться на тему моего побега с Мишкой в Крым. Чтобы, не дай бог, не спугнуть «спасителя». Лапонецкий же ни на секунду не сомневался, что забеременеть я могла лишь от него. Ну а я и вовсе не озадачивалась конкретикой. Мне было дурно от всего происходящего, но еще больше страшили мысли о будущем. Надо ли говорить, что к материнству я была абсолютно не готова?
Декретный отпуск я не оформляла до второго курса. Поездки в институт стали, в некотором смысле, бегством от все более поглощающей меня рутины в веселую, бесшабашную, потерянную юность. Там я отвлекалась от тягостных дум и страха пред грядущими переменами. Мне нравилось бурление жизни желторотого студенчества, славные сокурсницы, углубленные в литературу, лекции по истории искусства и конечно же фольклор.
Зимнюю сессию помог сдать мой выразительный выросший животик. Преподаватели проявили гуманизм к пузатой малолетке и не истязали меня дополнительными вопросами. Чувствовала я себя в тот период отвратительно. Первые месяцы мучил токсикоз, а во вторую половину беременности одолевали внутренние отеки. Пить мне можно было крайне ограниченно, не больше литра в день, включая суп и фрукты. То есть максимум три стакана жидкости. Я мечтала о глотке воды, как о манне небесной. Но муж следил за этим пристально, не позволяя отступать от предписаний. Он заставлял меня ежедневно делать специальную гимнастику, измерять диурез, питаться по часам, не допуская в моем рационе ни капли лишней влаги, ни кусочка неправильной пищи. Как-то раз, увидев в магазине дефицитную пастилу, я даже расплакалась, умоляя купить мне хотя бы 100 граммов. Лапонецкий был непреклонен:
– Саша, возьми себя в руки! Сладкое вредно для плода, ты же не хочешь навредить собственному ребенку?
В остальном он вел себя безупречно. Участливо, заботливо. Сам доставал и приносил в дом продукты. Возил меня к нужным врачам. Выгуливал изредка в местном парке.
Вдали от родительского дома, от сверкающего яркими огнями оживленного центра Москвы, от привычного круга общения я чувствовала себя неприютно. Хмурыми осенними вечерами ждала мужа с работы, силясь приготовить ужин. Все под моими неловкими движениями или убегало, или сгорало. Яйца летели мимо сковородки, котлеты пережаривались, макароны слипались, отбивные становились грубыми, как подметки старого ботинка, а каша неизменно пригорала к алюминиевой кастрюльке. С унынием ожидала я очередного недовольства и критики.
– М-м-да, – цедил муж сквозь зубы, – каша в принципе хорошая, но больно уж невкусная. Попробуй в следующий раз проинструктироваться у моей мамы.
И уходил к своей маме, которая жила неподалеку. Поужинать, пообщаться и посмотреть телевизор. В квартире, где мы жили, средства массовой коммуникации отсутствовали как явление. Муж гордился тем, что сознательно перерезал антенну и законопатил радиоточку. Чтоб жить спокойно и независимо от давящей на психику инородной информации. Он уходил, а я оставалась в одиночестве. Тосковала, смотрела за окно и ждала. С каждым днем нуждалась в нем все больше и больше. Так, наверное, одинокие, несчастные, брошенные на улице собаки привязываются к подобравшему их новому хозяину. Все лучше, чем болтаться на улице…
В тот день я честно отсидела лекции в институте, несмотря на частые болезненные защемления в области крестцового отдела. В конце учебного дня одна взрослая и уже рожавшая однокурсница, озадаченно взглянув на мой живот, тактично поинтересовалась: – Не рано ли опустился?
– Нет-нет! Ты ошибаешься, – засопротивлялась я, – мне почти два месяца еще носить его!
И поехала в консерваторию. В кои-то веки муж согласился вывести меня в свет. Для того чтобы ребенок в утробе развивался гармонично, необходимо было как можно чаще слушать классическую музыку. Вот я и уломала Лапонецкого пойти на «Сотворение мира» Гайдна. Разве такое можно было пропустить в моем положении?
Ребенок внутри меня буквально распоясался. Видно, оратория подействовала на него возбуждающее. В антракте решили пройтись. Едва мы вышли из зала, я застыла, как вкопанная. Навстречу мне медленно двигался Мишка Либерман. Он тоже увидел меня, побледнел и остановился, как вкопанный. Муж, крепко сжав мой локоть, быстро и решительно развернул меня, потащил в противоположную сторону.
В этот момент ребенок так сильно дернулся, что я вскрикнула и схватилась за живот.
– Тебе плохо? – озадаченно поинтересовался муж.
– Плохо, ой, плохо, – простонала я, – уведи меня отсюда поскорее!
До роддома Лапонецкий едва меня довез. Роды были стремительными. Вскоре на свет появился сморщенный, рыжий, непрерывно орущий младенец – мой Димка. Он родился значительно раньше положенного срока.
Я полюбила его не сразу. Первые месяцы он плохо ел, мало спал. Замученная хронической бессонницей, изоляцией от внешнего мира и отсутствием помощи, я непрерывно рыдала, оплакивая свой горький жребий. Муж стал возвращаться домой поздно, иногда за полночь, мотивируя это внезапно завалившей его работой. Чаще, чем прежде, выходил на ночные дежурства. Претензий он не принимал. Истерики на него не действовали.
– Са-ша! Не превращай мою жизнь в кошмар, – холодно цедил он мне. – Я же должен для вас зарабатывать! – И добавлял: – Думаешь, мне это нравится?
Свекровь ежедневно заглядывала ко мне. Не раздеваясь, тискала ребенка, давала кучу дельных советов, но, едва я просила ее хоть немного побыть с Димкой, убегала, вспомнив о каких-то очень важных делах.
Как-то раз, столкнувшись с невыспавшимся сыном, предложила ему ночевать у нее. Пока ребенок маленький и неуёмный.
– Понимаешь, Шурочка, – разъяснила она мне доверительно, – мужчины – создания менее выносливые, чем мы. Твой муж так сильно устает на работе, ты б не изводила его претензиями всякими! Сама справляешься прекрасно, ведь целый день дома сидишь, молодая, крепкая. А его пожалей. Он людей лечит. Нельзя, чтоб руки у него на работе дрожали.
Еще через три месяца муж заявил, что его достали мои слезы, обиды и претензии, а также бесконечный детский рёв. Он и не ожидал, что ему будет столь тяжело всё это выносить. И потому принял решение: взять отпуск и отправиться со своими друзьями в город Сочи. Чтоб привести в порядок нервную систему и отдохнуть от нас. Моего согласия не требовалось: быстренько собрал вещи и укатил. Лето было в разгаре.
Так я поняла, что мой ребенок никому, кроме меня, не нужен. И полюбила его изо всех своих сил. Теперь нас таких – никому не нужных – было двое…
– А что же твои родители? – спросил Грегори. – Они не видели, как непросто тебе живется?
– Так случилось, что родители отправились проведать Лизу незадолго до моих родов – никто ведь не ожидал, что они будут преждевременными! – словно бы оправдываясь, проговорила я и добавила: – Я
