захолустной планете с гордым именем Тмутаракань. Сейчас там ничего не осталось после взрыва Сверхновой, а когда-то была база Седьмого флота. И вот представьте себе… Очередная годовщина Объединенных Наций. На планете разгар зимы. Праздничный парад флотского резерва и гарнизона — словом, все тыловики и планетарный отстой. С покрытой ледяной коркой площади перед трибуной вымели грязный песок и для эстетики присыпали тонким слоем чистенького снега. Это была первая стратегическая ошибка…
Начальник БЧ-семь отхлебнул винца — для чистоты звучания.
— Сочная картина: стройные, тонкоусые красавцы каплейты, убеленные сединами каперанги, слегка хмельные от морозца и вчерашнего розовощекие лейтенанты. Все выглажены, кортики на боку «чух-чух» в такт уверенному шагу, боевые знамена приготовлены, золотые погоны сверкают, как вершина Эльбруса на рассветном небе. На трибуне, до особой торжественности утыканной серебристыми шишками микрофонов, командующий Седьмым флотом — полный адмирал Жан-Пьер Паризьон. Короче — самый цвет, ну просто элита юнитского Флота!.. До сих пор не пойму, зачем адмирал решил впервые за историю гарнизона вывести на парад и офицеров военно-строительного батальона. Только по странному стечению жизненных обстоятельств они считались офицерами флота со всей атрибутикой.
Это славное воинство носило пыльные шинели, мятые погоны, бесформенные головные уборы, брюки, напрочь позабывшие о стрелках… О ремнях скромно умолчу. Командир строителей с какого-то перепугу прибыл в фуражке с белым чехлом, перепачканным красной и зеленой краской. Он отменно смотрелся на фоне белоснежных кашне и перчаток, антрацитовой черни шинелей и золота погон, кортиков и «капусты» лакированных козырьков. Одним словом, — картина Верещагина «Войска атамана Ермака перед штурмом Бастилии». Вокруг войскового каре на площади перед штабом базы толпились скучающие гражданские.
Командующий флотом прочел здравицу славному юнитскому государству, толерантному человечеству, мудрому руководству Генеральной Ассамблеи и лично его высокопревосходительству генсеку ООН. Прозвучала команда: «Первая шеренга — прямо, остальные — напра-аво! На одного линейного, ма- арш!» И тут в центр нашего каре ворвалась стая бродячих собак, а их главковерх начал отмечать праздник Весны и Любви со своей хвостатой подругой. Толпа гражданских радостно загудела. Комфлота недоуменно крякнул. Патруль бросился растаскивать кобелька и сучку. Войска оживились. Сучонка лаяла и визжала, кобелек гавкал и пытался кусаться.
Дирижер оркестра, стоящий спиной к происходящему, взмахнул руками. Грянул марш «Янки Дудль». Знаменная группа, печатая шаг, двинулась строевым вдоль трибуны. Чистенький снежок, которым был присыпан гололед перед трибуной, сделал свое дело. Знаменосец с ассистентами, как Тарас Бульба в гопаке, всплеснув руками и ногами, «прилег отдохнуть» на импровизированный каток. Нестройная толпа строителей, налетев на них, увеличила кучу-малу. Дирижер, не сразу поняв, почему оркестр внезапно поперхнулся, сделал страшные глаза и вновь взмахнул руками. Музыканты грянули «Марсельезу».
Гражданские заходились от хохота. Командир батареи, отвечавший за салют, замахнулся сигнальным жезлом на приблизившуюся собачью свадьбу. Вышколенные матросики, приняв это движение за сигнал, дали залп. Разноцветные ракеты фейерверка усилили праздничное настроение участников торжества. Комфлота метался по трибуне, предчувствуя поросшей ракушками задницей звездопад со своих погон. Короче — праздник удался на славу…
Офицеры от души веселились. Но Сидоров еще не закончил.
— Теперь вы спросите: «А где же мораль этой басни?» Естественно, был и приказ, ибо ничто на Флоте не может произойти, не будучи подкрепленным приказом. Со следующего утра всем патрулям была вменена новая обязанность — не допускать «расплода и свободного перемещения по территории базы животных природного происхождения».
Прямая трансляция с планеты Сорбонна шла без перерывов на рекламу. Си-Эн-Эн могла себе позволить такую роскошь. Петр Сухов неотрывно смотрел на потолок, где продолжались столкновения студентов с полицией, и думал о грядущем смертоубийстве.
Кто первым нанесет решающий удар? Вот вопрос. Если ударим первыми мы, мятеж начнется согласно плану. И вероятность его успеха рассчитана: один к десяти. Если юниты, то мятежа не будет. После многотысячных арестов и казней русские корабли поставят в доки, экипажи расформируют и опальных военморов спишут на берег. Дорога на Флот русским людям будет заказана.
В заговор вовлечено слишком много народа, и потому утечка информации неизбежна. Внедренные в русские экипажи агенты контрразведки ВКС должны были попасть под колпак наших людей. Русские офицеры флотской контрразведки и их агенты обязаны перехватывать отправленные осведомителями донесения. Но они не сумеют перекрыть все каналы. Надо готовиться к худшему и полагать, что о заговоре уже известно наверху. Тогда аресты могут начаться в любую минуту.
— А я расскажу вам романтическую историю, — заговорил потертый жизнью зенитчик Гурко. — Что может быть романтичнее, чем девушка в четырнадцать лет? Но спрашивается: кто их просил приезжать на экскурсию по крейсеру за час до назначенного времени? Пока девочки, не замеченные дежурными, выпрыгивали из аэробуса на летном поле, на кораблях нашей эскадры проходил телесный осмотр. В теплое время года он, как известно, проводится на пандусах кораблей, и со взлетных площадок всё отлично видно. Этот телесный осмотр был приурочен к появлению на Седьмом флоте марсианского сифилиса. Какая-то береговая «бабочка» опылила шестерых моряков с «Ла-Рошели», и в результате они намотали себе на «пестики». А всё потому, что недостаточно ведётся воспитательная работа среди личного состава, — изрек назидательно начальник БЧ-пять.
— Да-а… Ну, значит, девочки высыпают на поле и смотрят на наш легкий крейсер. А там стоят две сотни бравых военморов в трусах и тапочках. И тут звучит команда дежурного по кораблю: «К медицинскому осмотру на предмет сифилиса трусы спу-стить!» И все четыреста человек в три секунды остаются в одних тапочках. Очень красиво получилось. То есть я хотел сказать — некрасиво. Страшно представить, какое впечатление произвёл этот военно-космический стриптиз на неокрепшие детские умы. Кстати, девочек потом еле загнали на крейсер.
Старпом одобрительно похлопал Васю Гурко по плечу. В левой руке Семена Петровича был непочатый стакан с ромом. Все видели, как Бульбиев пил, но никто не видел, как он наливал или подливал себе «горючее».
— Служил я на корвете, — начал рассказывать байку мичман Щепетнев. — Вот однажды сели мы на космодром. Поднялся я в командную рубку и слышу разговор нашего командира и первого помощника. «Слушай, Сеня, — говорит каплейт помощнику. — Уже три месяца прошло. Когда на управление кораблем сдашь?» Тот в ответ: «Петр Иванович, я еще не готов, не умею…» «А че тут уметь? Вот — нос, вот — корма. В люк центрального крикнешь: „Вы что тут — охренели?!“ Вот и все управление».
Связист, понятное дело, имена поменял, прикалываясь. Про старпома Бульбиева и командира Сухова вроде как байку рассказывал. Старпом юмор этот оценил — Щепетнева он тоже хлопнул по плечу, да так ловко, что шутник корабельным воздухом подавился — всерьез.
Целую минуту в кают-компании раздавалось только характерное бульканье. Матрос упарился бегать за бутылками и теперь носил спиртное коробками.
— А я хочу рассказать о науке, — заговорил начмед Лукашин. Он еще не утратил слабую надежду, что экипаж, слушая байки, напьется поменьше. — Психология называется. Для долгих полетов — важнейшая штука. Когда фрегаты серии «Баренцбург» — ну, для дальней разведки — начали спускать со стапелей, «умники» вдруг озаботились: экипажам по много месяцев находиться в космосе, в тысячах парсеков от родных, нагрузка на психику огромная. Начали изобретать, как облегчить военморам жизнь. Одни «умники», недолго думая, предложили всяких там птичек-рыбок разводить. Другие придумывали разные хитрожопые методики, чтобы сохранять душевное здоровье военморов. Но, ей-богу, никто еще не придумал лучшего лекарства от хандры и стрессов, чем здоровый смех.
Итак, подходит к концу наш долгий полет. Побывали мы на другом конце Млечного Пути, насмотрелись разных чудес и ужасов — аж тошнит. Нам бы на всех парах домой, но локаторы засекли на пределе видимости неопознанную эскадру. И, как говорится, легли мы на грунт — ибо береженого бог бережет. Прячемся за камушком — двадцать на тридцать верст, а эти гаврики уходить не собираются.
